Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
— Ладно, извини, — на всякий случай повинился я, чтобы не злить Николая. — Погорячился.
И тут же во весь голос заорал:
— Сколько, говоришь?
— Чего — сколько? — ошалело переспросил он.
— Ну, ты сказал: муж с женой…
— Да, старик, ты действительно переутомился на научной работе, — вздохнул он, и, как маленькому, повторил, — если муж с женой, значит, получается двое. Понял?
— Понял, — по–идиотски кивнул я. — Но почему я их не вижу?
— Потому, что их уже кремировали, дурень! Хватит ваньку валять, наконец! Ну, было, не было с тобой это — забудь, пойдем, по сто
Остаток воскресенья я был под присмотром Николая, который и на ночь не отпустил меня в гостиницу, оставив у себя, в опасной близости от улицы Малой, а весь понедельник бесцельно бродил по городу, пытаясь понять, что же случилось. В том, что они приходили тогда, ночью, сомнений не было. Но теперь меня больше занимало, почему они перестали являться моему внутреннему взору. Казалось бы — ну и радуйся, будешь нормально жить, как тридцать пять лет жил до этого! Так нет же, вонзилось, как заноза, и ноет: почему? почему? почему?
Может, они выполнили слово, и сказали всем — там — чтоб оставили меня в покое? Или — обиделись, что я приехал проверять, правду ли они сказали? Но я ведь не их, а себя проверял.
И вообще — зачем они приходили ко мне тогда? Чтобы доказать, что не весь человек исчезает со смертью, что тело можно зарыть в землю, сжечь, а личность, дух остается?
Ведь ничего же в мире не бывает зря, просто так: все — для кого–то и для чего–то.
Как Сизиф, целый день поднимал я эти камни–вопросы на гору истины, и от самой вершины они снова и снова скатывались к подножию.
Сизиф? Да, конечно, все мы, пока живы — Сизифы, и обречены на вечный поиск и вечные сомнения. И прав был, прав Альбер Камю в своем «Мифе о Сизифе»: «Есть одна–единственная действительно серьезная философская проблема: самоубийство. Решить, стоит ли жизнь труда жить или не стоит, значит ответить на основной вопрос философии».
В понедельник вечером, прервав ставшую ненужной командировку, я уехал в Москву отвечать на основной вопрос философии.
И, кажется, ответил на него утвердительно.
Кажется…
Но теперь каждый вечер умышленно просматриваю сводки по суициду — вдруг кто–либо из них еще объявится и расскажет: как там у них, в их городе, кто они, и почему — там?
Это так важно для нас, которые — здесь, в своих городах, для временных Сизифов вечного вопроса.
1991
ПРОМЕЖУТОЧНОЕ ВРЕМЯ
До того самого момента, когда Воронцов исчез, мне казалось, что я знаю о нем буквально все. Да и как иначе, если мы знакомы со школьных лет, вместе учились в университете, в один день женились, и до самой последней встречи с ним вместе работали в университете и на телевидении. Правда, он давно уже стал профессором, а я все еще ходил в доцентах, он придумал свою авторскую передачу, а я лишь связывал воедино разрозненные сюжеты. Но тридцать лет вместе — это все–таки срок. Однако, только после его странного, необъяснимого, загадочного исчезновения я понял, что Воронцовых было два, а может, и три. Повинуясь воле его матери, я целый месяц копался в многочисленных воронцовских бумагах в надежде понять случившееся. И, вчитываясь в его письма, дневники,
Хотя и сейчас, когда я пишу эти строки, меня не покидает ощущение, что один из этих Воронцовых стоит за моей спиной и внимательно вчитывается, чтобы тут же вмешаться, если я напишу неправду о нем.
***
Воронцову всегда казалось, что он умрет осенью. Так было бы, по его мнению, справедливо.
И потому, что осень — любимое время года, и потому, что это по–людски: свозить дочку на летний отдых, помочь маме, завершить дела, и — умереть.
А летом — обидно. Все в отпусках, в разъездах, да и жара.
Хотя, с другой стороны, все вернутся после отдыха, станут звонить, а им: нет его, помер. И никто не поверит, потому что люди так устроены — пока сами не увидят, не поверят.
Сорокалетний Воронцов брел по парку, лениво поглядывая на старые деревья, на спрятавшиеся за ними парочки, на молодых бабушек с колясками, на тетенек, выгуливающих собак, на резвящихся подростков, издали похожих друг на друга из–за одинаковой джинсовой одежды…
«Впрочем, кто это — все? Кому ты нужен, Воронцов? Маме, дочке, одному другу и одной женщине. Все. Остальные — бывшие.
Бывшие любимые и бывшие влюбленные. Друзья, приятели, собутыльники, попутчики — десятки, а может, и сотни бывших.
Хотя, теперь это не имеет ровным счетом никакого значения. Не играет никакой роли. Смерть — дело интимное, ты да Она, остальные не при чем.
Как странно мелочи побеждают человека. Как мыши — слона. Поодиночке — безопасные, а соберутся вместе — и одолеют, перегрызут сухожилия. Осядет махина, упадет — и все, уже ей не подняться.
Кажется, еще недавно был счастлив. Потом помнил, как это — быть счастливым. Потом помнил ощущение. Как в песенке: плащ на гвозде, гвоздь, дырка от гвоздя, память об этой дырке…
Теперь стараюсь вспомнить, каково оно, не само счастье, а хотя бы желание его. И — не могу. Забыл.
Что случилось? Что произошло? Что же сумело тебя так забить, исковеркать, измочалить, загнать?
Ну, думай, думай, Воронцов! Это не им надо, а тебе. Другого времени у тебя уже не будет, потому что тебя самого не будет.
Не теряй Божье время, пойми, разберись.
Господи, да все же так просто! Мыши собрались в стаю. Если их по именам называть — такая мелочевка полезет: ну, бездомным оказался на десяток лет, ну, занимался черт знает чем вместо любимого дела, ну, диссертацию зарубили по глупости, ну, вразнос пошел так, что брызги летели — стыдно вспомнить, в грязи весь, ну…
Этих «ну» десятка два наберется. Количество перешло в качество.
Когда–то в университете ты, Воронцов, никак не мог понять этого перехода. Теперь–то понял, дошло?
Где твой юмор, твои шуточки–прибауточки, песенки–частушечки, смех–хохот, признания–лобзания, блеск в глазах?
Где франтоватые костюмчики, надраенные башмаки, атасные галстучки?
Все — по боку, без интереса. Пес облезлый, вот ты кто, Воронцов. Если что и осталось — так это слова. Правда, раньше–то они свеженькие были, потому как в душе росли, цвели, тут же срывались и преподносились — благоуханные, с капелькой сока на стебле, с запахом зелени. А теперь — гербарий засохший. Сено.