Коридоры кончаются стенкой

Кухтин Валентин Иванович

— Не оборачиваться, — командует некто крикливым фальцетом. — Руки на шею! Пальцы сомкнуть! Налево к скале — по-ошел!

Малкин повинуется командам и покорно идет в указанном направлении, обходя валуны, во множестве разбросанные в узком пляжном пространстве. Шуршит расползающаяся под ногами галька, пахнет водорослями и разложившимся моллюском. Подташнивает и снова кружится голова, но муть проходит и мысли возвращаются в строй.

— Стоять! Лицом ко мне!

Малкин не торопясь выполняет команду. Перед ним, выставив вперед руку с револьвером, стоит долговязый, узкогрудый мужичонка с крупной лобастой головой на тонкой морщинистой шее. Что-то давнее и очень знакомое угадывается в его остром вздрагивающем подбородке, тонких, словно распятых, бескровных губах, лишь наполовину прикрывающих желто-коричневый бурелом зубов.

— Не узнаешь? — на лице незнакомца застывает злобный оскал. — Не уз-на-ешь, — говорит он с сожалением и лицо его темнеет.

— Вспомнил! Вспомнил! — обрадовался Малкин. — Это сон! Это сон, и ты мне нисколько не

страшен! И тебя я вспомнил: вон сколько на тебе особых примет! И моя метка есть! Я ж тебя, Совков, еще в двадцатом прикончил. Неужели забыл?

— Прикончил, — соглашается Совков. — Вот из этого револьвера пульнул в меня. Теперь настал мой черед.

— Дурак! Во сне не убивают!

— Но во сне, Малкин, умирают.

— А при чем здесь ты?

— При том, что я выстрелю и ты умрешь.

— Ты этого не сделаешь, Совков, не имеешь права, — сдрейфил Малкин. — Я тебя тогда по законам военного времени…

— А я тебя сейчас — по беззаконию тридцать седьмого.

— Не сможешь, — упирается Малкин. — Не сможешь потому, что тебя давно нет. Ты истлел… Змея! — кричит он, изображая на лице ужас, и тычет пальцем в скалу.

Совков резко поворачивается всем корпусом к скале и сразу оседает, сраженный мощным ударом по голове. Малкин брезгливо смотрит в покрытое испариной желтое щетинистое лицо Совкова, берет его за ноги и тащит к воде, но ненавистное тело вместе с истлевшей одеждой расползается, оставляя на гальке черные смердящие сгустки гнили. Снова подкатывает тошнота и Малкин бежит прочь, взмахивая руками, как крыльями…

Сменяется кадр, и Малкин видит себя у подъезда добротного особняка дачи НКВД № 4. Где-то здесь, наверху или внизу, — он не помнит — его квартира. Он устремляется в подъезд, к лестнице, но кто-то Невидимый хватает его за туловище и тащит обратно. Малкин яростно сопротивляется, судорожно цепляется за перила лестницы, но немеющие руки скользят и срываются. Малкин снова тянется к перилам и в ужасе останавливается: лестница медленно и беззвучно исчезает в черном провале. Оттуда пышет жаром, который обжигает легкие, и он задыхается. Та же невидимая сила толкает его вперед, в провал. Выбросив руки с растопыренными пальцами, Малкин упирается во что-то зыбкое и силится крикнуть, позвать на помощь, но голоса нет, только жалкие всхлипы. «Все, конец», — мелькнула мысль и в этот миг раздался треск, стены особняка содрогнулись, и справа от себя Малкин увидел пролом, ведущий в длинный коридор с тихим мерцающим светом. Он прыгает в него, рассчитывая на спасение, но свет гаснет, пролом исчезает, стены сдвигаются, и он снова начинает задыхаться. «Проснись! — приказывает он себе. — Проснись, или ты умрешь!» Страх смерти заставляет его открыть глаза… В кабинете светло и уютно. Он лежит на диване, на том самом, на котором сидел с Оксаной… Тишина и лишь рядом чье-то тяжелое дыхание. Малкин поворачивает голову — никого. Догадывается: это его дыхание. Он осторожно спустил ноги на пол, посидел, разминая пальцами грудь, затем, пошатываясь, пошел к столу, достал из тумбочки бутылку минеральной воды, откупорил и жадно выпил. Остатками смочил полотенце, помассировал им лицо, шею, виски…

Случилось, видно, не самое страшное, но сигнал слишком острый, чтобы им пренебречь. Он давно ощущал тяжесть в сердце и затяжные приступы головной боли, но отмахивался, думал — пройдет. Не прошло. Наоборот, усугубилось. Надо срочно менять образ жизни. Меньше пить, спать — сколько положено, избегать перегрузок. Взять, в конце концов, отпуск, съездить к родным на Рязанщину, к тихой безвестной речушке, где научился плавать, да заплыл, видно, слишком далеко. Впрочем… отпуск сейчас не дадут: впереди особый курортный период, для кого-то «бархатный сезон», и осточертевшие массовые операции по изъятию чуждых советской власти людей. Попробуй заикнись об отпуске — сочтут за дезертира и поминай тогда, как звали».

16

Массовые аресты, или, выражаясь официальным языком, — массовые операции, которые всегда, а сейчас особенно, заботили Малкина, были для личного состава городского отдела НКВД делом привычным и проведение их особого труда не составляло. Списки лиц, подлежащих аресту, готовились заранее, уточнялись и пополнялись походя. С УНКВД согласовывались формально, нередко после того, когда аресты уже были произведены. Главное было не кого арестовать, а сколько арестовать, поэтому конкретная фамилия значения не имела. Включались в эти списки все, против кого имелись хоть какие-то сведения о неблагонадежности. Поставлялись эти сведения из самых разных источников. Ими служили данные паспортных подразделений милиции — это для тех, кто подлежал аресту по национальным признакам, анонимные доносы, критические публикации в печати, приказы руководителей ведомств о наказании за различные производственные упущения, критические выступления стахановцев на собраниях и митингах, решения руководящих органов партийных организаций, данные органов госбезопасности других регионов страны, да мало ли откуда еще могла поступить информация о вражеских вылазках того или иного гражданина. Управляться с такой категорией арестованных было несложно: выпустил брак на производстве — вредитель; не выполнил в срок установленный объем работы — саботажник; рассказал острый анекдот, похвалил иностранную вещь, сострил по поводу «добровольно-принудительной» подписки на очередной государственный

заем — провел антисоветскую пропаганду.

В начале года Малкин внедрил в деятельность отдела хорошо зарекомендовавший себя в Москве опыт альбомной системы арестов. Заключалась она в том, что жители города, в том числе и те, чье, время проживания в городе было ограничено, вписывались в специальный альбом, куда вносились сведения о их национальных, социальных и политических признаках. Получалось прекрасное подспорье при составлении списков на арест. Поступила, скажем, из НКВД команда провести операцию по грекам — в альбоме все они, как на ладони. Выбирай понравившиеся фамилии, включай в списки и действуй. Нужны бывшие белогвардейцы — пожалуйста, нужны бывшие кулаки — так вот они, голубчики, сколько угодно! Не важно, что бывшие и что в органах материалов об их преступной деятельности не имеется. Был бы человек, а статья для него в советском Уголовном кодексе найдется. Брали, как любил выражаться Николай Иванович Ежов, «на раскол». Следствие «нажимало» на арестованного и «выжимало» из него показания, которые потом ложились в основу обвинения, а следовательно, и приговора. Это в отношении тех, кому «счастливилось» пройти через суд. Судьбу большинства арестованных решали внесудебные органы — «двойки» и «тройки» — внебрачные детища ВКП(б) и НКВД. В день эти органы могли «пропустить» от семисот до девятисот человек.

Выжать нужные показания из арестованного не представляло труда. Достаточно было применить к нему меры физического воздействия. На этот счет имелось прямое указание наркома внутренних дел, согласованное с ЦК ВКП(б). «Следствие не должно вестись в лайковых перчатках», — поучал службу госбезопасности секретарь ЦК ВКП(б), он же председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), он же будущий народный комиссар внутренних дел Ежов, и рекомендовал не церемониться с подследственными.

В 1936 году, когда по настоянию Ежова, и, в соответствии с директивой НКВД СССР проводилась жесткая кампания по ликвидации так называемого троцкистско-зиновьевского контрреволюционного подполья, перед органами госбезопасности ставилась задача не только вскрытия контрреволюционных формирований, их организационных связей и изъятия актива, но и усиления репрессий против исключенных из партии в процессе чистки бывших троцкистов и зиновьевцев. Решить эти задачи законным путем, не прибегая к фальсификации и пыткам, без риска самому быть «пропущенным через мясорубку», было практически невозможно. Поэтому методы незаконного ведения следствия при поощрительном согласии Центра использовались широко и повсеместно. Начиная с 1937 года ЦК ВКП(б) «узаконил» применение мер физического воздействия к подследственным, установив, таким образом, беспредел органов госбезопасности и расчистив путь для массовых фабрикаций уголовных дел и осуждения невиновных.

Революционная законность, о которой так много говорили большевики, основанная на правосознании тех, кому власть имущие доверяли судилища, — это всегда беззаконие. Но когда над правосознанием низших слоев вершителей судеб довлеет еще и правосознание верхних, для которых репрессии — способ самовыражения, — правовая незащищенность от произвола каждого человека в отдельности становится полной.

Подразделения НКВД на местах быстро приспособились к «работе» с развязанными руками. Личный состав больше не утруждал себя кропотливой, творческой работой по выявлению и обезвреживанию действительно существующих враждебных группировок… Малкин видел, как разлагающе действовала на подчиненных легкость, с какой им удавалось выдавать «на гора» протоколы с признательными показаниями. Люди отвыкали думать, приобщались к лицемерию, бездушию и жестокости. Началась профессиональная деградация личного состава.

Что он мог противопоставить этому? Ничего, кроме казенных требований об «усилении, «активизации», «выкорчевывании», «ликвидации» и т. п. Морально он не был готов, чтобы ради истины отдать себя на заклание, он разлагался вместе со всеми и сам нередко крепко грешил против нее. Он был пловцом, способным плыть только, по течению, загребая то вправо, то влево, но только тогда, когда того требовала обстановка.

Общие планы массовых операций рождались в недрах народного комиссариата внутренних дел страны, а массовость их определялась в зависимости от потребностей ГУЛАГа. Он стоял во главе великих строек коммунизма, поставлял стране дешевые лес и уголь, поворачивал вспять реки, строил моря и каналы, разрушал дворцы, возводил мрачные бараки для строителей светлого будущего и обещал построить солнечные города для будущих поколений советских людей, походя опутывая шестую часть суши планеты Земля колючей проволокой и отделяя ее от мира «железным занавесом», чтобы никто не мешал строительству социализма в одной отдельно взятой стране. Страна поставляла ГУЛАГу бесплатную рабочую силу, набивая ею концлагеря, разбросанные по всей огромной территории, а он безжалостно перемалывал и пожирал эту силу и требовал: еще! еще! Разнарядки НКВД на «изъятие», пройдя ряд корректировок в промежуточных звеньях, лишь в самом низу приобретали осязаемый характер, воплощаясь в фамилии, списки, уголовные дела, решения внесудебных органов и эшелоны зэков, идущие нескончаемым потоком в места, обозначенные на карте ГУЛАГа. Наполнялись эти эшелоны бывшими офицерами царской армии, бывшими белогвардейцами, репатриантами и беглыми кулаками, попами и сектантами, троцкистами, национал-уклонистами, исключенцами, лишенцами, крестьянами, рабочими и прочими людишками, которых в годы гражданской междоусобицы швыряла судьба из огня да в полымя.