Коридоры кончаются стенкой

Кухтин Валентин Иванович

— Иван Павлович! — позвала она мягким певучим голосом. Малкин поднял голову. — Я Оксана Филлипчук. Здравствуйте. Мне сказали, что вы приглашали, — сказала и замерла в ожидании, прижавшись щекой к косяку двери.

— Правильно сказали, Оксана Филлипчук. Проходи, садись, погутарим.

Дверь открылась настежь, и в кабинет вошла улыбающаяся юная особа в изящной полосатой блузке с дразнящим вырезом на груди и в пышной юбке на широком поясе-корсете, плотно облегающем талию. И блузка, и юбка, и точеные ножки придавали ей стройность и легкость необыкновенные.

Следуя к столу, за которым сидел Малкин, Оксана быстрым взглядом окинула кабинет и, убедившись,

что они одни, решительно через стол протянула Малкину руку:

— Здравствуйте, Иван Павлович, — произнесла тоном человека, если уж не равного по положению, то знающего себе цену.

Неожиданно для себя Малкин вскочил с кресла и торопливо сжал ее упругую руку холеными ладонями.

— Здравствуй, Оксана! А я уж забеспокоился: нет и нет, думаю, не случилось ли чего…

— Нет-нет, я точна. Явилась минута в минуту, как было условлено, только… Меня ведь приглашал Николай Александрович.

— Располагайся, — засуетился Малкин, изображая радушного хозяина. — Можно там, — он показал глазами на мягкие стулья, стоявшие вдоль стены, — можно здесь, — Малкин положил ладонь на спинку кресла у приставного стола.

— А можно на этом диване? — приняла Оксана игру хозяина кабинета и, не дожидаясь ответа, осторожно расправив юбку, присела на самый краешек.

— Можно, можно, — осклабился Малкин, раздумывая, занять ли ему место рядом с этим чудом природы или остаться в своем насиженном кресле. «Не дури», — приказал он себе, чувствуя, что в нем просыпается мужик, и решил официальную часть беседы провести в соответствующей тональности.

Он тщательно расспросил Оксану о ее близких, родственниках, друзьях и знакомых, об обстоятельствах гибели мужа, о сослуживцах, повадках отдыхающих. Поинтересовался, поддерживает ли она связь с теми, с кем близко сводила ее вдовья судьба за все время работы в санатории РККА. Оксана отвечала коротко и, как показалось Малкину, искренне. Их беседа превратилась в своего рода исповедь молодой женщины, красивой, но не очень грешной, жаждущей честной мужской ласки. Увлекшись, Малкин незаметно для себя перебрался на диван. Близость Оксаны разжигала в нем дикое томление и решимость послать все к чертовой матери, прекратить дурацкие расспросы и…

— Ты, вероятно, слышала о трагической гибели сестры-хозяйки с «Бочарова ручья»?

— Да, разговоров вокруг этого много. Убийцу поймали?

— Поймали — не поймали, какая разница, — уклончиво ответил Малкин. — Главное — погибла женщина в расцвете лет. Прекрасная работница… А возмездие… оно придет. Но это я так, в порядке сочувствия, так сказать. Образовалась вакансия. «Бочаров ручей» — дача правительственная, объект, особо важный, поэтому кадры туда подбираем мы.

— Это сложный процесс?

— Очень сложный. И ответственность… Это не какой-то задрипанный санаторишко РККА, где сбрасывают жирок офицеришки, разъевшиеся на солдатских харчах. Это дача товарища Ворошилова, поэтому в обслуге ее могут работать лишь наши люди.

— Другими словами, Иван Павлович, вы предлагаете моей скромной персоне занять вакантную должность?

Малкин рассмеялся.

— Молодец, Оксана! С тобой не соскучишься. Да. Мне рекомендовали тебя и, скажу откровенно, я очарован. Мне нравятся твои искренность, проницательность, четкость мышления и… вся ты, как женщина… невероятно нравишься. Беседуем полчаса, а такое ощущение, будто знаю тебя всю жизнь.

— Родство душ? — лукаво предположила Оксана.

— Да, да, вероятно, — у Малкина кружилась голова. — Так ты согласна?

Оксана посмотрела на него

затуманенным взором и утвердительно кивнула головой так, будто речь шла не о работе, а о чем-то ином, глубоко интимном.

— Одна деталь, — рука Малкина жарко легла на обнаженное колено Оксаны, — у тебя будут четкие функциональные обязанности, но кое-что ты будешь делать сверх того. — Оксана разрумянилась и часто задышала открытым ртом. — Периодически будешь докладывать мне обо всем, что доведется увидеть или услышать даже от самого Ворошилова, — Малкин уже не слышал себя. — Текущий момент требует.

— Иван Павлович! — Оксана схватила руку Малкина, дрожавшую на ее колене, и крепко стиснула, вздрогнув всем телом. — Иван Павлович, — прошептала она, качнув головкой, — я не против текущего момента и… вообще я не против…

…Расставаясь, они загадочно улыбались, довольные друг другом так, словно никогда в жизни не испытывали радости выше этой. Как только за Оксаной закрылась дверь, на Малкина вдруг навалилась усталость. В руках и ногах появилась дрожь, которую невозможно было унять, сердце заныло, в висках забухало, подкатила тошнота. Он достал из тумбочки флакон с нашатырем, вдохнул неистово, обжигая слизистую, и, вздрагивая от резких ударов в затылке, растер виски и прилег на диван. Захотелось спать и он непроизвольно закрыл глаза.

С трудом поднял отяжелевшие веки и сквозь сумрак увидел склоненное над ним лицо Оксаны.

— Мне душно, — пожаловался он слезливо, облизывая пересохшие губы. — Нечем дышать.

— Поднимайся, я отведу тебя к себе. У меня тебе будет хорошо.

— Так нельзя. Вокруг люди.

— Уже полночь, нас никто не увидит.

— В груди горит, словно залили свинцом.

— Пойдем и тебе станет лучше.

Малкин неуверенно, поднимается, Оксана помогает ему и увлекает за собой. Он идет, тяжело переставляя ноги, превозмогая боль в груди и спине. Где-то на задворках сознания блуждает сомнение, правильно ли он поступает, может, лучше полежать, не двигаясь, но в следующее мгновение мысли путаются и рвутся. Он силится понять, что с ним происходит, и не может: в голове пустота и боль.

— Оксана! Я не могу больше идти! Остановись!

Оксана оборачивается к нему и вдруг, как в кино, сменяется кадр и он видит себя в грязном загородном кабаке. Ор пьяных сотрапезников; похотливо-призывные взгляды затасканных особей; странное желание близости… Опутанный паутиной душный чулан с прелым тряпьем и немытыми бочками; податливое тело Оксаны и вместо пронзительной сладкой истомы — отторжение, брезгливость и подкатывающая к горлу тошнота. Кругом идет голова. Сердце немеет и нечем дышать. Хотя бы один глоток стекающей с гор прохлады. Все. Надо бежать, бежать немедленно, потом будет поздно. Откуда-то взялись силы. Ударом ноги он срывает с петель полуистлевшую дверь чулана, вбегает в зал, где на полу, за столом, на скамейках в самых непотребных позах застыли сотрапезники, и через раскрытое настежь окно выбрасывается наружу. На четвереньках пробирается через заросли чертополоха и, ощутив под ладонями мягкость росной травы, останавливается, ложится на спину и расслабляется. Боль проходит, он успокаивается и закрывает глаза. «Бред какой-то, — думает он, — чертовщина. Надо идти». По овражному устью, скользя и падая, спускается к морю. Стоя на мокрой гальке, пытается вспомнить, зачем он здесь, на этом незнакомом берегу в столь неурочный час. Хочется склониться к воде, зачерпнуть пригоршней, плеснуть в лицо. Что-то жесткое и холодное упирается в затылок. Он хочет взглянуть, что там сзади.