Коридоры кончаются стенкой

Кухтин Валентин Иванович

«Товарищ начальник государственной безопасности! — обращается к нему с письмом неизвестный товарищ. — Не могу молчать, когда вижу, как наглеют наши лютые враги — троцкисты и зиновьевцы, предавшие дело рабочего класса и вступившие на путь террора, диверсий и шпионажа. Пользуясь преступным благодушием новоявленных и, я бы сказал, — самозваных «вождей», сочинских коммунистов Гутмана, Белоусова и Феклисенко, они творят свои подлые дела, открыто пропагандируя троцкистские бредни. Чего, например, стоят «перлы» присных Гутмана и Феклисенко, которых они выпускают в народ для проведения так называемой политмассовой работы? Недавно известный вам пропагандист начальной школы строительства ВЦСПС на недоуменный вопрос слушателя о том, что же это такое — теория стихийности в рабочем движении, ответил откровенной глупостью:

«Теория стихийности — это значит сначала стихия, а потом теория». Это же запудривание мозгов и разложение сознания!»

«А ведь ты дурак, братец, — Малкин разочарованно выпятил нижнюю губу и передернул плечами. — Правильно человек ответил, куда ни кинь: стихия — это все-таки практика, а теория — результат обобщения практического опыта масс. Разве не так? Не понимаю, чем он недоволен!»

«Какой вывод должен сделать слушатель из такого ответа? — задается вопросом безвестный автор. — Такой же, какой сделал я: стихия — это главное, это все, значит, никакой сознательной революционной борьбы не требуется, а коли так, то партии пролетариата здесь делать нечего. Улавливаете, с чьего голоса поет этот горе-пропагандист? Он поет с голоса пресловутых «экономистов» — агентов буржуазии в рабочем движении. Значит, и сам он недобитый оппортунист, прикрывающийся партийным билетом, агент 2-го Интернационала, вонючая тля, преклоняющаяся перед стихийностью и отрицающая потребность в придании стихийной борьбе рабочего класса сознательного характера. И этого матерого оппортуниста Гутман и Феклисенко выпускают в народ. Зачем? Чтобы вконец запутать слушателя? Я уверен, что так могут поступать только враги».

«Круто повернул, — усмехнулся Малкин, — хотя логично и для формулы обвинения вполне годится. С определенным нажимом, конечно. С другой стороны, если быть объективным, такой ответ пропагандиста наверняка продиктован желанием говорить проще, без философских премудростей».

Размышляя так, Малкин вспомнил, как на втором пленуме Кубокружкома докладчик чуть не на пальцах растолковывал участникам пленума закон отрицания отрицания. Трудный для восприятия закон он сумел на простом и всем понятном примере довести до дознания так, что и сегодня, по прошествии стольких лет, в памяти бугрится каждое его слово.

— Предположим, — говорил докладчик, мягко улыбаясь, — мы выступаем с лозунгом: полное выполнение плана хлебозаготовок. Как на это реагирует кулак, который не хочет отдать рабочему хлеб? Он отрицает наш лозунг тем, что говорит: «Хлеба нема!» Тогда мы берем его в тюрьму, производим усиленную индивидуальную обработку, то есть делаем то, что вам известно и привычно в практическом выполнении хлебозаготовок, и производим, таким образом, закон отрицания отрицания. То есть мы отрицаем его отрицание нашего лозунга и получаем искомый результат: полностью выполняем установленный план хлебозаготовок».

Закон отрицания отрицания Малкин постоянно использовал в своей чекистской практике: отрицает, скажем, арестованный свою принадлежность к вражеской организации — в силу вступает закон отрицания отрицания. После усиленной индивидуальной обработки арестованный уже ничего не отрицает и готов в деталях рассказать следствию, как он убил товарища… ну, например, Ворошилова, расчленил его труп и бросил в реку. «Где он сейчас, этот мудрый человек? — задумывается Малкин. — Жив ли? Прошел слух, что в тридцать четвертом его репрессировали за сползание к правому уклону — восстал против перегибов. Жаль, если действительно восстал и если действительно репрессировали».

«Обществовед гороно, — продолжает Малкин читать письмо ученого анонима, — выступая в шестом классе городской школы № 3, заявил, что НЭП должен остаться и при социализме… Когда часть учащихся стала оспаривать его тезис, обществовед поставил этот вопрос на голосование. Но, товарищ Малкин! Это же издевательство над советской демократией! При чем здесь голосование? Я уж не говорю об умышленном грубом искажении отношения партии к НЭПу.

Разве допустимо сейчас, когда идет жестокий чемпионат всемирной классовой борьбы, когда гидра контрреволюции поднимает хвост, а мухи оппозиции, облепив становой хребет ВКП(б), стремятся своим мерзким видом отвратить от партии трудящийся класс, разве можно сейчас подпускать к нему — классу — всякую бездарь? Разве может, например, начальник санатория РККА оставаться

начальником после его выступления на партактиве, которое он закончил стихами пролетарского поэта Маяковского, умышленно исказив их смысл: «Кто там шагает левой? Правой, правой, правой!» Это же пропаганда правого уклона! Но Гутман и его главный агитпроп Феклисенко этого «не замечают». Значит, они враги!

Товарищ Малкин! Предлагаю выступить против этой политической шпаны единым фронтом. Взметнем ярость масс на большевистскую высоту и сметем с лица земли троцкистскую нечисть! Сколько ж можно ей, то липкой, то скользкой, путаться у нас под ногами? Я всегда с вами. С большевистским приветом — В.К.П.»

Закончив читать, Малкин брезгливо поморщился, но письмо не выбросил, положил в папку.

Еще письмо. Тоже аноним? Нет, это свой человек — сексот из горкома. «2 января с.г., — сообщал сексот, — на Бюро ГК с участием Гутмана, Белоусова, Метелева, Феклисенко и др. подведены итоги первого дня бескарточной торговли хлебом. В принятом постановлении недостатки отмечены в завуалированной форме и выпячено удовлетворение проведенной работой. Некоторых завмагов даже решено премировать. А между тем в Хосте, например, в продажу был направлен сырой хлеб, что вызвало массу нареканий со стороны покупателей. Были перебои с поступлением белого хлеба.

Во многих магазинах из-за нерасторопности продавцов создавались очереди. Отдельные продавцы пришли на работу с опозданием, а некоторые в нетрезвом состоянии. Впечатление такое, что кто-то преднамеренно пакостил, чтобы отравить людям праздник, и это ему удалось. Бюро освободило нарушителей от должностей. Прокурору города Ровдану дана команда привлечь их к уголовной ответственности. Вроде бы меры приняты. Но это все мелочи по сравнению с тем, какой моральный урон нанесен людям. Тем более что Ровдан прямо на Бюро заявил, что привлекать виновных к уголовной ответственности нельзя. Знаете, что ответил на это Гутман? Он ответил: «Делай, как положено по закону, а мы в решение все же запишем, чтобы успокоить общественное мнение». По всему видно, что главным закоперщиком в срыве важного политического мероприятия является Гутман».

Многочисленные корреспонденты-добровольцы в буквальном смысле слова заваливали Малкина сообщениями о вылазках недобитых реставраторов капитализма. Писали о том, что библиотеки города засорены политически вредными книгами, популяризирующими контрреволюционера Зиновьева и извращающими историю ВКП(б), Октября и так далее. Писали об опошлении на ряде предприятий идеи социалистического соревнования путем создания каких-то бюрократических «штабов ударничества», о контрреволюционных вылазках на сочинских участках железной дороги, ведущих к повреждению, а нередко и уничтожению подвижного состава, о крупном вредительстве в животноводстве, проведенном группой ветеринарных врачей и, наконец, о незаконном расходовании государственных средств на создание бытовых условий пролетарскому писателю Николаю Островскому.

«Мне стало известно, — писал анонимный автор, — что Бюро горкома незаконным решением от 19 апреля 1935 года обязало партгруппу горсовета построить для Островского летнюю веранду, прикрепить его к столовой партактива и к закрытому распределителю; отнести за счет средств города оплату квартиры, в которой он живет, телефона, электричества и других коммунальных услуг. Этим же решением горком обязался отправить летом на два месяца в пионерские лагеря пионерку Соколову, находящуюся на иждивении Островского, и премировать его патефоном за ударную работу на литературном фронте. Все это было бы хорошо, если бы не преследовало грязную цель скомпрометировать пролетарского писателя перед всем советским народом и перед всем миром, очернить и разрушить созданный им образ молодого бескорыстного борца за народное счастье. Каждому ясно: чтобы дать столько одному Островскому, надо десять раз по столько отнять у других, потому что «благотворители» под шумок обязательно украдут, или, точнее, «облагодетельствуют» себя. Как же это будет сочетаться с образом честного и мужественного революционера нашей эпохи и каким примером послужит для молодежи? Не потянется ли молодежь, влюбленная в Колю Островского и его бессмертного Павку Корчагина, к спецпайкам, спецстоловым, к закрытым распределителям, к безбедной жизни за счет общества? Уверен, что потянется, потому что дурной пример заразителен.