Король-паук
Шрифт:
Но при всём своём восхищении мужеством Людовика брат Жан — или, наверное, теперь епископ Валансский, — подобно многим, кого дофину удалось подчинить своей воле, — ощущал, что загнан в ловушку. Его буквально передёрнуло при мысли о неминуемой встрече с грозным Амадеем, кардиналом Савойским, некогда прославленным противником папы, хотя теперь всё было забыто и прощено. И всё равно нелегко будет прикоснуться губами к его перстню.
Но, если он теперь действительно епископ Валансский, ему вовсе не придётся целовать кардинальский перстень. Вполне вероятно, что Людовик, столь наблюдательный, столь чуткий к мелочам, для других незаметных, нарочно возвысил его, чтобы избавить от укоров совести. И тем не менее
Вздох усталости перешёл в широкий зевок, и брат Жан уснул.
Глава 25
Брат Жан спал, спала госпожа де Салиньяк, спал кардинал Савойский, сон охватил гору Гран Шартрез, сон сковал своими цепями долину, в которой лежал Гренобль. Лишь дофин Людовик не мог себе позволить роскоши сна.
От стремительного подъёма на гору и затем спуска вниз у него звенело в ушах. Если лечь, звон превратится в пульсирующую боль, которая сольётся с биением сердца. Ни один лекарь, даже брат Жан, не смог бы объяснить этого явления, ведь все врачи знают, что кровь не циркулирует в теле, ещё Эразистрат семнадцать веков назад учил, что в артериях не кровь, а ветер. И никто за тысячу лет не решился изучить человеческую плоть, чтобы убедиться в обратном. А уж брат Жан и подавно не отважится.
Так что, расположившись в кресле у яркого огня, защитив от сквозняков голову фетровой шляпой и завидуя псу Пегасу, который устроился у самого камина и похрапывал, как все здоровые собаки (по гибким линиям его тела время от времени пробегала дрожь, словно он в своём зверином сне преследовал несчастного зайца), Людовик молча и через силу размышлял.
Отношение Франции понятно — неохотное согласие. Французы не одобряли, но и не могли воспрепятствовать союзу. С этой стороны Людовику опасаться нечего. Отношение Савойи — благосклонное. Но как далеко простирается эта благосклонность, дофин не знал. И, пока он не выяснит позицию кардинала Савойского — сдержанно благосклонную, определённо благосклонную, весьма благосклонную либо безоговорочно благосклонную, — он не сможет понять, много это или мало — двести тысяч крон, в которые он оценил свою дружбу. Принимая во внимание то, что не отцу, а ему придётся выплачивать приданое Иоланды, пожалуй, всё-таки маловато. Ещё до завтрашней встречи необходимо определить сумму, которую можно запросить и действительно получить.
Будь дофин похож на типичного крупного феодала, будь кровь, что струилась в его жилах (что бы там ни говорил Эразистрат и его последователи!), попроще, да что там, если бы ему было доступно простое благо ночного покоя, он решил бы дело при ярком свете дня, а не ночью, в тоскливые часы бессонницы, на которую сам себя обрёк. Он устроил бы турнир в честь представителей обеих сторон. Он задал бы великий пир с вином, менестрелями, бродячими артистами и учёными медведями — в соседних Альпах водилось много проворных и сообразительных медведей, да и волков, и других хищников. А после празднества, когда все придут в доброе состояние духа, он начал бы переговоры, и пусть себе кричат и пререкаются, пока не придут к какому-нибудь соглашению. Это был феодальный стиль — красивый, куртуазный и традиционный. Это был сдержанный стиль англичан. В ещё большей степени это был блестящий стиль Бургундии.
Но Людовику он не подходил. Дофин избегал всего неожиданного и непредусмотрительного: не любил громких голосов, был одержим страстью к порядку. Имелась к тому же ещё одна, более важная причина. Долгие раздумья привели его к открытию нового способа управления, о котором государи, более приверженные старине, и помыслить не могли. Мало того, чтобы властитель обеспечивал порядок,
Союз будет заключён. Но важно, чтобы он был заключён в покойной обстановке, без лишних споров. На церемонии подписания договора будет присутствовать вся высшая знать Дофине. Нельзя допустить, чтобы они возвратились в свои замки с ощущением, что у Людовика возникли трудности или что он пошёл на уступки кардиналу Савойскому. Надо поставить их перед свершившимся фактом и разъяснить, что всё это — к их же благу, как дофин уже однажды сделал это, избавившись от губернатора в первую же неделю своего правления. Кропотливая и тайная подготовка велась бессонными ночами, которые были одновременно и проклятием и благословением Людовика. Она заставляла смотреть на все деяния Людовика с благоговением, как на неизбежность, противостоять которой бессмысленно.
Под утро он задремал в своём кресле.
С восходом солнца явился цирюльник. Людовик вознёс краткую молитву святому Луке, покровителю цирюльников, лекарей и кровопускателей, чтобы на подбородке не осталось порезов, которыми он обычно бывал испещрён после каждого бритья. Цирюльник не был слишком искусен в своём деле, и всё же лучшего в Дофине не нашлось; он был жизнерадостен, предан и, в благодарность за то, что Людовик, высоко ценивший ремесло цирюльников, позволил им объединиться в гильдию, развлекал своего господина, рассказывая подхваченные на лету обрывки дворцовых сплетен, которые, будь они даже совсем незначительны, всегда занимали дофина. Тем утром цирюльник, как бы между делом, сообщил, что кардинал Савойский уже поднимается.
— Его преосвященство немолод, — заметил Людовик, — и, как правило, встаёт рано. Но это совсем не значит, что ты должен брить меня второпях.
У дверей в покои кардинала Людовик увидел слугу, который держал серебряный поднос с завтраком для господина. Из-под алой салфетки вырывался пар. По запаху дофин определил, что на подносе были фазан, конченая рыба и подогретые хлебцы. «Приятно, должно быть, обладать таким отменным пищеварением в семьдесят два года», — подумал дофин. Сам он ограничился небольшой тарелкой куриного бульона и яйцом всмятку, не приправленных даже солью и перцем, хотя и то и другое было ему по вкусу, особенно благоухающий пряным ароматом перец, это чудо Востока, некогда завезённое в Европу крестоносцами, лакомство всё ещё редкое и дорогое (платили за него просто — мера перца за меру золота).
Людовик втянул запретный запах, вздохнул, улыбнулся и пожал плечами. Хорошо уже и то, что ему не семьдесят два года.
— Позволь мне самому угостить моего высокого гостя, — обратился он к слуге, — а ты, мой добрый савойяр, подойди поближе и убедись, что я не подсыпал твоему господину никакой отравы.
— Монсеньор, у меня и в мыслях не было ничего подобного! — Неужели? Что же ты тогда так уставился на поднос?
Такого рода обхождение было, мягко говоря, несколько неожиданным, и слуга терялся в догадках, что бы оно могло означать.
Однако кардинал, увидев в дверях дофина с завтраком, расплылся в довольной улыбке. Он был выбрит, одет и, завершив длительную церемонию пробуждения ото сна, сидел, откинувшись на спинку кресла.
— Монсеньор чрезвычайно любезен. Сомневаюсь, что даже папа Николай в Ватикане, — благослови его, конечно, Господь, — может похвастать такой предупредительностью к себе. Вам вовсе не было нужды так утруждать себя ради меня.
Люди обычно наиболее податливы в тот час, когда они только что поднялись и не успели ещё наметить планы на день. Первые литеры, нанесённые на девственно чистую доску, — всегда самые чёткие. Именно их Людовик и хотел нанести.