Король-паук

Шуновер Лоренс

Глава 26

В поддень Людовик формально удостоил французское посольство закрытой аудиенцией. Кардиналу Савойскому он представил брата Жана — как своего избранника на место епископа Налансского. Зная, что утверждение в должности — лишь вопрос времени, кардинал поздравил нового епископа, Несколько удивившись, впрочем, тому, что Людовик так торопится воздать почести человеку, которого Франция послала, чтобы воспрепятствовать его союзу с Савойей.

Кардиналу также был представлен кавалер Анри Леклерк, капитан-генерал артиллерии Дофине и член тайного совета

дофина. Святой отец много слышал о смертоносных орудиях Людовика и невольно поёжился при виде их создателя. Генерал казался человеком решительным, знающим себе цену. Помимо того, в нём проглядывала та внутренняя сосредоточенность, которую кардиналу иногда случалось замечать в новообращённых. Разница включалась только в том, что этот человек поклонялся пороху и железу.

Но особенно не по себе кардиналу стало, когда Людовик представил ему Маргариту де Салиньяк как бывшую придворную даму покойной дофины. Маргарита, сказал он, — один из самых дорогих и близких ему, Людовику, людей. Сейчас её изгнали из Франции, — по какой причине, он умолчал, но дал понять, что дело тут в каких-то мелких политических интригах. В Дофина, продолжал дофин, она найдёт убежище, ибо любезный его сердцу друг всегда может рассчитывать на самое тёплое внимание и заботу. Она будет жить во дворе дофина.

Людовик сам подвёл её к креслу кардинала, куда того усадили из уважения к преклонным летам. Вовсе не обязательно, думал его высокопреосвященство, чтобы дофин держал её за руку, пока она опускается на колени и целует перстень. Он украдкой посмотрел на юного Амадео, принца Пьемонтского, который, казалось, глаз не мог оторвать от госпожи де Салиньяк, упиваясь золотистым блеском её волос, едва прикрытых, из почтения к кардиналу, серебряной паутиной, щёчками, пылающими щёчками, гибкостью фигуры, склонённой в безупречном реверансе. Кардинал почувствовал прикосновение молоденькой нежной руки, удивительно мягкой и тёплой, или, быть может, это его собственная дряблая кожа внезапно обрела давно утраченную остроту осязания. Голос у неё был какой-то сонный. Духи... скорее не духи, а благовония, какие используют в соборах, они отдавали летним садом, распустившимся под горячими лучами солнца, полным цветом, которые только и ждут, чтобы их собрали. Да, подумывал святой отец, немало времени пройдёт, прежде чем наступит день, — да и наступит ли вообще! — когда Шарлотта Савойская будет выглядеть похоже.

Всё это немало смущало кардинала. Но к неожиданным действиям его подвиг брат Жан.

Брат Жан едва заметил те знаки подчёркнутого внимания, что дофин оказывал Маргарите де Салиньяк: куда сильнее его заинтересовало помещение, где проходил приём. Это была небольшая комната, явно находившаяся в личных покоях Людовика. Судя по письменному столу, книжным полкам и уютному креслу с подушками, на котором и восседал кардинал, скорее всего — его кабинет. Но что казалось странным и не похожим на дофина — неизменно строгого, даже аскетичного в своих вкусах, — так это роскошное убранство. На полу, во всю ширину комнаты, был расстелен ворсистый турецкий ковёр, в котором нога утопала по щиколотку. Даже перед каминной плитой лежал меховой коврик. Толстые гобелены покрывали все стены. Повсюду — тяжёлые, богато расшитые ткани. И что удивительно — все новые.

И тут, с содроганием вспомнив про шрам, брат Жан сообразил, что вся эта недавнего происхождения роскошь приобретена новее не из тщеславия, но по печальной, хотя и старательно, скрываемой необходимости. Даже ребёнок, который только учится ходить, если и упадёт в этой комнате, то не поранится. Везде — мягкая подкладка. Брат Жан окинул взглядом стол и укрепился в своей догадке. Да, и на столе тоже. Он был целиком обит,

так что даже до полу свисало, каким-то совершенно неуместным здесь зелёным войлоком. Войлок портил изящную форму стола, зато смягчал углы и зазубрины. Во всём этом брат Жан нашёл оправдание тому, что принял почести, — то была награда за согласие остаться и служить дофину.

Но даже теперь он и помыслить не мог о том, чтобы забыть и не выполнить со всей присущей ему добросовестностью долг, возложенный на него подавляющим большинством членов королевского совета Франции. Серьёзно и бесхитростно, не щадя чувств кардинала, он изложил суть послания. Сама его природная прямота, а также известная логика французской позиции придали ему красноречия.

Прочувствованно (имея в виду истинное отношение членов совета, может быть, чрезмерно прочувствованно) он выразил Людовику глубочайшее почтение и уважение французского двора. В его устах заверения дружбы прозвучали искренне. Затем он передал дофину дар совета: золотую цепь — символ власти. Людовик надел её на шею.

В этот момент кардинал Савойский пожаловался на внезапную слабость и обратился к присутствующим с просьбой ненадолго прервать церемонию, пока он снова не придёт в себя. Людовик проявил сочувствие к старику и проводил его в отведённые ему апартаменты.

Здесь к кардиналу немедленно вернулись бодрость и хорошее самочувствие:

— Французы передают своё послание через праведника! Вокруг таких голов нимб светится.

— Епископ начинает седеть, — произнёс Людовик.

— Он говорит чистую правду — во Франции вас высоко ценят, монсеньор дофин, — кардинал указал на цепь, особенно ярко сиявшую на фоне довольно скромного одеяния Людовика, — но не меньше вас почитают и в Савойе, — он снял с пальца тяжёлый изумрудный перстень, — вам он понравился. Говорят, изумруд способен открыть своему обладателю глаза на многие вещи. Пусть он откроет вам глаза на преданную дружбу Савойи — в приданое Шарлотты он не входит.

— Шарлотты?

— Моей внучки.

— Ах да. Ваша внучка. Будущая дофина.

После этого кардинал согласился со всем.

— Только одно условие, и на нём я вынужден настаивать, — скромно сказал он. — Оно касается госпожи де Салиньяк. Вы — человек прямой, монсеньор, и на вас никогда не падала даже тень скандала. Но вы ещё молоды, а госпожа де Салиньяк, сама возможно, не отдавая себе в том отчёта, ведёт себя вызывающа, опасно вызывающе.

— Должен признаться, что и я это заметил.

— Даже Амадео, который без ума от вашей сестры, не мог оторвать от неё взгляда. Полагаю, тут дело в её платье. Оно взметнулось, когда она наклонилась ко мне. Она должна покинул. Гренобль, монсеньор! Ей нельзя оставаться у вас. Когда-нибудь вы меня ещё вспомните добрым словом за этот совет.

— Но куда же ей ехать, ваше высокопреосвященство? И как я могу отказать в гостеприимстве приближённой моей покойной жены, как я смею отказать в пище голодному, в одежде нагому?

— Вот вы уже заговорили о наготе дамы, — этого я и боялся. Пусть она удалится в монастырь.

— Не думаю, что это принесёт ей счастье.

— Тогда пусть немедленно выходит замуж.

— Увы, пока никто не предлагал ей руки и сердца из одной лишь чистой любви, каковую она, несомненно, должна внушать. И, несмотря на знатное происхождение, у госпожи де Салиньяк нет приданого. Семья не оставила ей поместий.

Кардинал криво улыбнулся.

— Во всяком случае, теперь я знаю вас немного лучше, чем ещё сегодня утром, монсеньор. Что уж там, одним приданым больше, одним меньше... Вы согласитесь отослать её, если я дам за ней приданое? Только не старайтесь выжать апельсин, который уже засох, мой юный друг. Кожура кислая.