Король-паук
Шрифт:
— Что-нибудь ещё, сударыня?
Госпожа де Салиньяк взглянула на него, поблагодарила и пробормотала, что больше он ничего не может для неё сделать.
В доме приора, несколько более просторном, чем дома монахов, так как он предназначался для почётных гостей, приор приказал развести такой огонь в очаге, словно дом предстояло обогреть после морозов, стоявших несколько недель.
— Нечасто к нам наведываются гости зимой, — сказал приор, придвигаясь поближе к непривычно жаркому огню. — До Гренобля совсем недалеко, и все предпочитают ехать прямо туда. Конечно, в долине гораздо теплее, чем здесь.
—
— Я очень рад, что вы это сделали, преподобный отец, — с вежливой улыбкой отозвался приор.
На взгляд брата Жана как врача, ряса приора была слишком тонка, ему в ней наверняка было холодно, едва ли такую рясу подобало носить столь почтенному человеку. Но, с другой стороны, аскет, который не разводит зимой огня, живя в лесу, где дрова попросту гнили, вряд ли позволит себе и одеваться теплее. По мере того как комната постепенно согревалась, брат Жан услышал, как потрескивают, распрямляясь в тепле, древние пергаментные манускрипты на стеллажах, покрывавших ряд за рядом все стены.
Тот самый привратник принёс и поставил на стол перед братом Жаном только один стакан зелёного ликёра. Брат Жан вопросительно взглянул на приора.
Приор покачал головой:
— Это не я, вы проехали сегодня много утомительных, холодных лиг [2] , брат Жан, вам, а не мне, нужно восстановить силы.
— Изумительно вкусно, преподобный отец. Я ещё никогда не пробовал ликёра безупречно изумрудного цвета. Но позволю себе заметить как врач, что хозяин порой нуждается в восстановлении сил не меньше, чем гость.
2
Лига — мера длины. Сухопутная лига = 4,83 км.
— Да, бывает, — рассеянно заметил приор, но тем не менее не попросил привратника принести бокал для себя. Привратник удалился, и брат Жан не стал настаивать.
Он отпил немного холодной зеленоватой жидкости, нежной и сладкой на вкус, но стоило ему проглотить её, как всё тело и конечности наполнились разливающимся теплом, словно летнее солнце мягко засветилось внутри него. Пальцы ног и кончик носа согрелись, а натёртый седлом копчик перестал болеть.
Приор рассмеялся:
— Епископ Мейзе, впервые попробовав шартрезский ликёр, спел Мне забавную, немного фривольную песенку вашего Франсуа Вийона, а прислуживавший ему брат утверждал, что перед сном епископ сплясал балладину, но этого, разумеется, не может быть.
— Я знаю епископа Мейзе, — ответил брат Жан, — вполне возможно, что он действительно танцевал балладину.
Брат Жан знал епископа как одного из наиболее красноречивых и способных дипломатов Карла и как последователя одного из новомодных учений, столь популярных в Италии. Но брату Жану не хотелось сплетничать о брате-священнике, тем более при епископе, который к тому же был связан с той же миссией, которая привела в Дофине и его самого.
— Впрочем, от этого напитка любому захочется плясать, преподобный отец. У меня такое чувство, словно я хорошо поспал и взбодрился. Из чего он сделан?
— Поскольку вы врач, вы наверняка угадали привкус мяты, которая, собственно, и даёт такой цвет, особый сорт сахара, который привозят с Востока, делает напиток сладким, ну а настаивалось всё это на добром старом бренди. Что ещё наш аптекарь
— А, ведьма Мелузина?
— Вижу, вы знакомы с местными легендами, брат Жан.
— И травы они собирают только по субботам?
— Боюсь, именно так.
Будучи уроженцем здешних мест, приор не имел обыкновения вмешиваться в чужие дела и расспрашивать людей о том, о чём им, возможно, говорить не хочется, поэтому он и не спрашивал брата Жана о причине его визита и о том, почему он путешествует в обществе молодой дамы, которая явно долго находилась при дворе, и зачем ему понадобилось делать такой крюк и заезжать в монастырь, когда дорога на Гренобль всего в часе езды. Но брат Жан сам просветил его с серьёзностью, которая совершенно очевидно, не имела никакого отношения к зелёному напитку.
— Вы, конечно же, слышали об Аньес Сорель? — спросил для начала брат Жан.
— А, да, — нахмурился приор, — припоминаю. Песенка, которую мне спел епископ Мейзе, повествовала о её необычном поведении. Большинство слов были мне непонятны, поскольку я не сведущ ни в медицине, ни в анатомии, но, насколько я мог судить, содержание её составляли в основном комплименты.
— Аньес Сорель скончалась, преподобный отец.
— Да что вы, не знал. Мне искренне жаль, что я только что плохо подумал о ней.
— Какой бы ни была её жизнь, умерла она как святая. Она освободила свой дворец в Боте-сюр-Марн и отдала его под госпиталь для пострадавших в войне, которая, увы, снова разразилась. Она покинула короля и, несмотря на все его мольбы, не встречалась с ним. Весь Париж знает о её щедрых пожертвованиях и публичных покаяниях, которые были так страстны и начались настолько незадолго до её смерти, что злые языки даже обвиняли её в лицемерии, но, я думаю, она была искренна. Господь вошёл в её сердце, но она осталась всё тем же человеком. Женщина, которая никогда не скрывала своих пороков, едва ли стала бы скрывать свои добродетели. Аньес Сорель жила, грешила, раскаялась и умерла открыто и честно. Вся Франция скорбит о ней.
— Мне очень, очень, очень жаль, брат Жан, жаль, что я подумал плохо о покойной и что мой ограниченный ум не в силах понять, как женщина может грешить «открыто и честно». Я помню о том, сколько горя она принесла монсеньору дофину, видевшему, что его обожаемая мать и эта женщина одновременно носили под сердцем детей его отца. Я вспоминаю о тех несчастных инфантах, четырёх девочках, которых она подарила королю до и после смерти доброй королевы. Где тогда было её раскаяние?
Брат Жан мог спросить его, а где было раскаяние вавилонской блудницы, которую простил Иисус, и что за таинственные, к сожалению, не дошедшие до нас священные слова Он начертал пальцем на песке, пока её хулители, пристыженные и не решающиеся бросить в неё первый камень, один за другим покинули храм, оставляя грешницу один на один со своим Повелителем и Господом точно так же, как теперь это случилось с Аньес Сорель.