Корсар

Манило Лина

— Какого хрена? — шипит, когда снова бью его по роже. На этот раз на ногах устоять у него всё-таки получается, только голова дёргается, а светлые волосы прилипают к разбитой губе. — Белку поймал, дерьма ты кусок?

— Ты, падла, нахера врал мне столько лет? — ору ему в лицо и запускаю стулом в стену. — Я тебе верил, гондон ты!

— Прекрати творить херню! — орёт и наваливается сзади, обхватывая своими ручищами мои плечи, мешая двигаться. — Я тебя, придурка, в психушку сдам, если не уймёшься! Говори толком, что случилось?

Пытаюсь

вырваться, и хоть Вик сильный, сволочь, но всё-таки удаётся скинуть его.

— Ты, блядь, всю жизнь мне говорил, что Урод сдох. Ты мне первым об этом написал, дерьмо собачье! А сегодня я видел его, понимаешь, видел?! Рожу, сука, отъел, но я узнал его. Я всегда его узнаю, всегда, потому что его морда мерзкая годами перед глазами стоит.

Когда заканчиваю свою пламенную речь, Вик морщится, словно я каждым сказанным словом избивал его. Из разбитой губы сочится кровь, а левый глаз стремительно краснеет. Теперь его идеальная, холёная рожа уж не так привлекательна.

Вытираю взмокший лоб рукой, а во рту такие сушь и горечь, что, кажется, от обезвоживания сейчас сдохну.

— Сядь, пожалуйста, — тихо просит Вик, направляясь к бару. — Закоротило тебя, конечно, не хило…

Бурчит что-то ещё себе под нос, доставая бутылку коньяка, а я вдруг ощущаю такую усталость, что слушаюсь и опускаюсь на диван. Вытягиваю ноги, ставшие вдруг свинцовыми, откидываю голову на спинку и зажмуриваюсь.

Мужики не плачут и не танцуют, но когда внутри что-то отчаянно трещит по швам, хочется уткнуться кому-нибудь в колени и рыдать. От злости, обиды, ярости, отчаяния.

— Пей, — слышу над самым ухом, а Викинг вкладывает мне в руку прохладный стакан. Сжимаю его изо всех сил и подношу к губам. Срать, что налил туда, хоть отраву, главное выпить.

Обжигающая жидкость льётся по пищеводу, поджигает кровь, и я одним глотком выпиваю содержимое стакана, как оказалось, с коньяком.

— Ещё?

— Давай.

— Помнишь, как ты мне в тринадцать рожу расквасил? — усмехается Викинг, разливая новую порцию.

— Ага, из-за Светки Сазоновой.

— Красивая деваха была… — замечает мечтательно и сверлит меня взглядом. — Пей давай, Зорро.

— Пошёл в жопу, — отмахиваюсь и снова опустошаю стакан наполовину. — Зубы мне не заговаривай. Ты ещё какую-нибудь бабу вспомни, может, посмеёмся. Придурок.

— А я и не заговариваю, — пожимает плечами и кладёт ногу на ногу, покачивая ступнёй в тяжёлом ботинке. Пальцами исследует боевые ранения и шипит, когда касается глаза. — Изуродовал меня… ещё и обзывается.

— То есть нагло врать всю жизнь лучшему другу, по-твоему, нормальная практика?

Викинг напрягается, а потом машет на меня рукой и снова разливает коньяк.

— Думаешь, если я нажрусь как свинья, то всё забуду, да?

— Ты когда пьяный более вменяемый, между прочим, потому не кобенься, а пей. Да и не выпущу тебя отсюда, пусть хоть связать придётся, потому что в таком состоянии ты столько

бед наворотить способен, что аж страшно. Потому сиди тут, как хороший мальчик, и пей.

Пару минут проводим в полной тишине, пока Викинг не набирается храбрости и не начинает:

— Вообще-то мы как лучше хотели. Ты был одержим местью, вот твой отец и решил, что если ты узнаешь, что Урод кони двинул, то успокоишься и не наделаешь лишних глупостей.

— То есть это ложь во спасение моей никчёмной жизни, я правильно понял?

— Что-то вроде того, — кивает и болтает остатки коньяка в фигурной бутылке. — Ты бы не успокоился, пока не нашёл его, я же тебя знаю. Никогда ты не отступал от намеченных целей, всегда пёр буром, напролом. Вот и с Уродом не стал бы церемониться, убил бы его.

— И правильно бы сделал.

— Правильно или нет — вопрос десятый. Другое дело, что снова загремел бы в тюрягу из-за этого ошмётка человека.

В голове туман, и голос Викинга доходит до меня, будто сквозь слой ваты, но внутри клокочет такая всепоглощающая ярость, такая злоба, что не продохнуть. И никакой грёбаный коньяк не поможет, хоть залейся им по самые уши.

— Родя, прости меня, — доносится и тяжёлая рука ложится на плечо. — Как же эта сволочь на глаза тебе попалась?

— Тварь он, убью с… суку, — выдыхаю, закрывая глаза и проваливаясь в мутное болото забвения.

30. Ева

— Ева, как ты смотришь на то, чтобы попить кофе? — спрашивает Полина, когда девушка лет двадцати занимает место на кушетке, и Брэйн с головой уходит в работу. — Всё равно дел пока никаких, да и это последний клиент на сегодня.

Киваю и иду за Полиной в комнату отдыха, а по пути размышляю о том, не ревнует ли она, когда Брэйн видит десятки женских тел разной степени обнажённости. Понимаю, конечно, что это его работа, точно у врача или художника, но всё равно как-то непривычно. Но спрашивать об этом глупо и неудобно, потому что не хочется выглядеть глупой. Полина тем временем заправляет кофеварку и указывает рукой на небольшой кожаный диван:

— Присаживайся. Ты какой кофе любишь? Со сливками или чёрный?

— Давай со сливками, гулять так гулять.

Полина смеётся, запрокинув голову, и достаёт из маленького холодильника тёмно-синюю картонную упаковку.

— Правильно, я тоже такой люблю. Ещё и сахара побольше. Брэйн вечно меня ругает, и мама, но бесполезно. Вот когда слипнется, тогда и брошу.

Полина хлопочет, разливая ароматный кофе по чашкам, добавляет сливки, достаёт печенье, складывает это всё на поднос и ставит на столик, стоящий рядом с диваном.

— Что-то я сегодня устала, — говорит, откусывая кусочек печенья. — Какие-то психи в основном приходили. То одно им не так, то другое. Не знаю, как Брэйн находит в себе силы терпеть некоторых товарищей. Дали бы мне волю, убила бы уже давно кого-нибудь.