Корсар

Манило Лина

— Как скажешь, — соглашается отец и переводит на меня взгляд почти чёрных глаз.

— Папа, это — Ева, — говорит Роджер, обнимая меня за плечи.

Киваю, а мужчина сверлит меня взглядом, будто пытаясь под кожу влезть.

— Виктор Сергеевич, — бросает и скупо улыбается, а мне совсем неуютно становится, потому что такой человек слишком непрост. Веет от него холодом, точно от арктических ледников, и я даже слегка ёжусь, точно и правда наступила зима.

А ещё, мне кажется, совсем ему не понравилась. Ну и ладно, случается.

Когда Виктор

Сергеевич отворачивается и направляется вперёд уверенной походкой, останавливаю Роджера и тихо говорю:

— Я поеду, ладно?

Он удивлённо заламывает бровь и отрицательно машет головой.

— С какого это перепуга?

— Слушай, пообщаетесь вдвоём, вам же это нужно. Вечером встретимся.

Пару секунд молчит, размышляя, но после глубокая складка между бровей разглаживается, и он спрашивает:

— Уверена? Не обидишься?

— Глупый? Конечно же, нет.

— Уговорила, — усмехается и тянется к карману. — Возьми тогда ключи, дома меня подожди.

От этого простого и такого обыденного слова сердце сладко замирает. Дома…

— Нет, я к подружке поеду, давно не виделись, поболтаем. В “Долину вкуса” заодно наведаюсь.

Роджер мрачнеет, но всё-таки кивает.

— Ладно, но если что-то нужно будет, звони.

— Непременно, — улыбаюсь и быстро целую его в губы.

Идём к стоянке такси, а тем временем Виктор Сергеевич, остановившись на тротуаре, следит за нами, чуть сощурившись. Есть в этом человеке что-то пугающее, словно он может одним взглядом проникнуть в самое нутро и выведать все тайны, в которых даже сам себе боишься сознаться.

— До вечера, — говорю, когда Роджер распахивает передо мной дверцу автомобиля. — Если что-то нужно будет, я позвоню.

— Хорошо, — кивает, а потом всовывает голову в салон и хлопает таксиста по плечу: — Я твои номера запомнил, если вздумаешь хернёй страдать, яйца оторву. Всё ясно?

Таксист бурчит себе под нос, кивает, а Роджер целует меня в губы — быстро, едва ощутимо — всовывает в руку свёртутые в трубочку банкноты и захлопывает дверцу автомобиля. Называю адрес, такси трогается, а я разворачиваюсь назад и слежу за стремительно удаляющейся фигурой Роджера

33. Роджер

— Выслушай меня, хорошо? — просит отец, когда симпатичная официантка уходит за нашим заказом. — Я редко о чём-то тебя прошу, но сейчас это важно.

Оглядываю небольшой зал бара, пустынный в это время суток. Лишь парочка посетителях в дальнем конце помещения пьют пиво, высматривая что-то каждый в своём гаджете. И даже, сидя за одним столиком, кажутся бесконечно чужими и далёкими друг от друга, будто даже незнакомы. Странное нынче время, когда чёртовы мобильники способны заменить в этой жизни абсолютно всех и всё. Когда перевожу взгляд на отца, говорю:

— Я постараюсь, но ничего не могу обещать.

На самом деле задушевные беседы с родителем — давно уже не сфера моих интересов, но, отдать должное, отец не часто “балует” меня вниманием, и почти никогда — нравоучениями. Лишь изредка побухтит для порядка,

потому что, вроде как, так нужно. Ну и внуков стандартно просит, поздравляя с днём рождения.

— Жёсткий ты, Родя, — вздыхает и закуривает. Щурится, рассматривая меня сквозь дымную завесу, а я снова отворачиваюсь, потому что его гляделки мне ни на одно место не упали. — Ты такой с мальства был, мы с матерью…

Ну вот с какого перепуга он решил понастальгировать именно сегодня — в день, когда я видел мать последний раз в жизни, избитую уродом, почти бездыханную? Вот с самого начала знал, что разговор с отцом, даже на нейтральной территории — не самая хорошая идея.

Я редко смотрю в календари, но есть несколько дней в году, когда память особенно сильно впивается острыми краями в душу. Сегодня — один из таких, но это просто жизнь, мы все однажды разбивались на осколки, что вонзаются больно в кожу и путешествуют потом все отмеренные кем-то дни по кровотоку, не давая порой спокойно спать.

— С матерью? — повышаю голос, не выдержав, потому что разговаривать о ней сегодня хочется меньше всего. Во всяком случае, точно не с ним. — Давай не будем, хорошо?

— Ладно, ладно! — восклицает, поднимая руки в примирительном жесте. — Понимаю, что ты, наверное, до сих пор злишься на меня, что оставил вас тогда.

Это могло бы быть забавным, если бы не было настолько противно.

— Папа, мне сорок два года. Я давно перерос детские волнения, — отмахиваюсь, будто от назойливой мухи. — Бросил и бросил, сейчас это уже не имеет никакого значения. Прошло тридцать лет. Поверь, у меня и без этих обидок проблем в жизни хватает.

— Да, наверное, ты прав… — вздыхает и тушит сигарету в чёрной каменной пепельнице с серебристым узором по краю. — Но, собственно, я не за этим пришёл.

— Покаяться, что ли, вздумал? — хмыкаю и сам закуриваю. Вот всё в этом баре хорошо, только официанты слишком долго копаются. — Или о чём вы там с Викингом за моей спиной снова усиленно перетирали?

— Родя, мы ничего за твоей спиной не перетираем, как ты выразился. Он волнуется о тебе, и ты мне не чужой. Я люблю тебя, хоть часто ты в этом сомневаешься.

— Дальше что?

Отец слегка вздрагивает от моего резкого тона, но старается виду не подавать, что задеть его получилось. Как всегда собран и непроницаем, холоден и спокоен, но я-то его хорошо знаю. Как никто другой.

— Дальше, сынок, то, что в тот момент мы просто не имели права тебе сказать правду.

Боже, какая патетика, какая драма, аж тошно. Достали эти душеспасительные беседы, эти благие намерения.

—Да-да, — отмахиваюсь, а отец напрягается, когда всё та же официантка приносит наш заказ. Расставив всё по местам, она очень мило нам улыбается и уплывает, исполненная чувством собственного достоинства. Тем временем я продолжаю: — Мы с Виком уже всё выяснили, я всё понял. И про причины он мне рассказал, и про следствия, потому не утруждайся, не надо. Я ж не дурак, способен добро оценить. Не сразу, конечно, но способен.