Кот-Скиталец
Шрифт:
Говоря это, он состроил такую невинно честную морду, что мне стало яснее ясного: Бэс сейчас устраивает экскурсию по моему вкусу и как раз наоборот сказанному.
Мир – это развернутая метафора: мистики недаром зовут его зримой иконой, украшенным собором, макрокосмом. Каждое слагаемое, каждый знак, символ и архетип этой метафоры, будь то нравственная норма, ритуал, картина, здание, образ истинного человека или сам конкретный человек во плоти, – не имеет значения абсолютности.
Уговорились мы на следующее утро и еще более ранний час, чем тот, когда я впервые появилась в Замке. Охранники сосредоточили свое внимание на молодой лесовичке, а старая, то бишь я, была с боку припека.
Внизу холма ждал нас крошечный трехколесный автомобильчик Шушанка. Пахло от него не бензином и спиртным, а солнцем – этот аналог рутенской мотоциклетки работал на дорогостоящей солярной батарее. Я загрузила в него верную Шушанкову собаку и свое летнее пальто-пыльник, мешковатое, как и следует знатной даме, Шушанк нажал на стартер. Мы проскочили через элегантно-ветхий квартал аристо, чинный и лощеный – дельцов, пестрый, уютный и сумасбродный – плебса.
Мои спутники предупредили меня, чтобы в простых кварталах я не высовывалась наружу: засмеют. По расхожему здешнему мнению, аристократы специально одеваются так, чтобы скрыть свое тело и сделать вид, будто оно иное, чем у всех прочих.
– Сказали бы заранее, я бы в свою батистовую пижаму переоделась, – сыронизировала я.
– Успеете, – лаконично отпарировал Шушанк. – Или свыкнетесь.
– Слушайте, – вдруг пришло мне в голову. – Первая привилегия здешнего головного сословия – дать стране монарха. Вторая – образование. Благодаря чему из него рекрутируются дипломаты, юристы, ученые и работники изящных искусств. А что еще?
– Да ничего, – Шушанк пожал плечами. – Кроме постоянной головной боли. Мигрень – типично аристократическая хворь, простолюдины так себя не напрягают.
Вот, получается, как. Не дворяне, а скорее высоколобая служилая интеллигенция. И тот же Шушанк – нет, Бродяга Даниэль говорил что-то о вершине дерева, притягивающего молнию…
А что такое здешний простой народ?
Каковы здешние Немтыри, я в достаточной мере поняла уже и мимолетом. Народ иного закала, чем в своих болотах, да и у нас на торгу: более художественно-беспорядочный, куда менее похож на шамана и более – на гадалку в пестрой юбке. Жил он, на мой глаз, потесней и самого отпетого простонародья, набиваясь в свои двухэтажные и одноэтажные кварталы до тесноты – лишь бы вверх не расти, – с грохотом отбивая свое железо, играя свои тягучие песни. Людям коваши не были к лицу и к фигуре андрские наряды, и тут царил вид и дух негритянского бала в Новом Орлеане. Мы с Шушанком были для них явные чужаки. Одно хорошо: нас не встречали таким показным презрением, как в предыдущих районах. Сказывалась прирожденная солидность здешнего народа.
Колесанка свернула со знакомого мне шоссе, проскочила какими-то дворами и задворками и нырнула в пологую котловину – будто заросший кратер вулкана, подумала я, хотя, строго говоря, было совсем на то непохоже. Вся она была покрыта широкими плитами неправильной формы, очевидно, отколотыми от глыб природного песчаника при помощи клиньев.
Тут машина встала. И вновь перед нами открылся Храм. Собор. Джам. Купол.
Он, кажется, гудел на ветру от напряжения, был раскален на солнце до малинового звона. Сегодня он показался мне более крутым и похожим на окаменевший монгольфьер. Теперь я могла разглядеть у основания его паруса ленту каменной резьбы, несколько более светлую, чем все здание, – старая слоновая кость на матовом и коричнево блестящем дереве, но и то, и другое – неведомый мне камень. Глаз мимолетно ловил козьи и бараньи рога, лозы, листья и усики сказочных растений; узор струился и бежал мимо нашего взгляда. Нет, купол опирается не на косную массу, внезапно поняла я, а на тройной ряд подобных сталактитам колонн – отсюда и те арки, что я заметила в первый свой визит. Они производят впечатление слишком
Мы с «моим аристо» вышли и двинулись к Собору пологой лестницей, проходящей сквозь основание. И снова он преподнес нам потрясение: отнюдь не цоколь с контрфорсами был ему опорой. Масса здания распалась на два гигантских кольца: внешнее, шестигранное, было особым строением, открывающимся вовнутрь циклопическими пилонами архаического вида и строя. Снова дикость встретилась лицом к лицу с изяществом, и уже это было изящество завершенное. Пространство горы будто раздалось, колонны удлинились, широко разветвились книзу тремя рядами; Храм опирался не на тело земли, но на ее душу. Среди колонн выделился крутой входной портал, несколько возвышающийся над перекрытием нижнего ряда. Их было четыре таких, говорил мне Бэс, открытых на четыре стороны света, и над каждым входом было глубоко врезано в камень изображение одной из четырех земных природ. Мы обошли вокруг. Буйвол обозначал тяжкую крепость земли. Альфарис с развевающейся гривой – текучесть и изменчивость растительного мира. Орлан, распростерший свои крылья, – летучий жар крови Высоких Живущих. И над теми вратами, в которые мы, наконец, вошли, – стройный аниму с поднятыми кверху руками, в плаще или накидке из перьев знаменовал управляющую силу духа.
– Ангел, – подумала я вслух.
– Совершенное творение, – мягко поправил Шушанк. – Как четыре идеи соединяются здесь дважды: существами – в образе Сфинкса и царствами – в облике Храма, так и Собор сплетает в себе обе четверицы: андрскую и инсанскую, назорейскую и махмадийа. Собор – это в одно и то же время и сокровенный храм, харам, и загадка, сфинкс. Вы не боитесь войти в Дом Собраний?
– А вы, Шушанк?
– Боюсь. Каждый раз.
Мы снова оказались перед теми же воротами, с каких начали обход: то были Врата Быка. Прошли под сводами галерей внутрь Купола. Колонны были лазурные, тонкие, только вязь непонятных письмен, что покрыла их сверху донизу, удерживала их от того, чтобы обрушиться. На арочных перекрытиях звери росли на стеблях вместо цветов и укрывались в полураспущенном бутоне, язык, свешивающийся из львиной пасти, оканчивался огненной лилией. Змеи превращались в лианы, опавшие листья взлетали кверху, как мотыльки, корни внутри земли становились прядью золотой руды. Меня не оставляло чувство, что вот это все было когда-то придумано мною, только там была пещера, а здесь – гора. Вогнутое сменилось выпуклым. Внутренний зал мечты обернулся внешним собором яви.
– И должны были быть статуи… – бормотала я, – хотя нет, статуи ожили, или нет, их и не должно было быть, ведь это храм обеих религий, а нэсин не любят изображать человека. И снова нет, дело не в том, снаружи ведь есть рельефы. Дело в скале…
Пол, выложенный кругами плитки, прорывался посередине обломком гранита с плоской вершиной и ведущими к ней изломами, угловатыми и слоистыми. Я дошла до него – никто не думал меня останавливать – и опрокинула голову. С моего места Купол казался совсем невесомым, внутри него переливались и играли световые блики, плетя паутину нервюр, самый большой висел посредине кроткой шаровой молнией. Незнаемые и невидимые птицы перелетали из арки в арку вместе со сквозным ветром, тепло скалы вздымало парус, надувало оболочку аэростата, хотело сорвать палатку с кольев. Улетая ввысь, корабль держал курс на эту внутреннюю скалу, рискуя о нее же и разбиться. Только именно последнее и значило – как ни парадоксально – уцелеть.
Все эти возвышенные мысли вихрем проносились в моей премудрой голове, и я была так зачарована ими, что не сразу увидела вблизи одной из колонн ссутулившуюся фигуру в одной набедренной повязке.
– Татхи-Йони, узнали вы меня? – спросил он, поднявшись.
– Да. Вы хозяин колец – змеиного и моего свадебного. Это к вам моя дочь ходила с моим сыном Артхангом.
Так. Значит, Коваши-вождь не просто добрался до Шиле, как говорил Серене, но и поселился там надолго. Вот бы спросить его о тайном значении Силы, которую он подарил моей дочери, – да смысла в этом нет, сам, пожалуй, в точности не знает.