Ковбои и индейцы
Шрифт:
— Ты ездил к своей маме? — спросила она.
— Угу, — кивнул он, глядя в окно, — но ее не было дома.
От Марион пахло мылом и потом. Они поцеловались. Уши у нее были холодные. А ногти коротко подстрижены. Ведь она их грызла. Что-то между ними было не так. Эдди чувствовал. Ему казалось, она уезжала очень надолго, хотя прошла всего-то неделя. В самой глубине души он рассчитывал, что никогда больше ее не увидит. Может, даже надеялся. А может, и нет. При ней он смущался, мысли путались. По крайней мере, это он знал наверняка.
Она поинтересовалась, что он делал в ее отсутствие и почему
— У тебя есть другая женщина, Эдди Вираго? — спросила она, ущипнув его за руку, да так сильно, что он поморщился от боли и хлопнул ее по пальцам.
Он рассказал о новой группе, об ужасной вечеринке, вообще обо всем. И, рассказывая о вечеринке, смеялся, хотя она, похоже, не понимала над чем. Он чувствовал себя каким-то образом причастным к этому безобразию, а потому говорил о своих друзьях язвительно и резко, стараясь отмежеваться от них. Но что бы он ни говорил, на ее лице по-прежнему играла недоверчивая усмешка. Она сказала, что друзья у него — придурки, и, к удивлению Эдди, его это задело. Он вроде и сам знал, что они придурки, но как-никак друзья есть друзья.
Когда она ушла в ванную, Эдди сел на кровать и принялся листать ее журнал. На внутреннем развороте была черно-белая фотография, лицо на фотографии показалось ему знакомым. Господи! Значит, на сей раз Джимми был прав.
«Как важно быть Саломеей Уайлд» — возвещал заголовок. С минуту Эдди смотрел на фотографию. Она и правда очень красивая, теперь он сам видел — гладкая кожа, прелестный рот. «Правильно это или нет, — гласила подпись под заголовком, — но мне нравится быть собой». Эдди бросил журнал в корзину.
— Воображала чертова, — буркнул он.
Мистер Патель был, как он сам выразился, на седьмом небе от счастья. Он так обрадовался возвращению Марион, что даже принес в комнату букет пышных зеленых гвоздик и сказал ей, что очень ее ждал и что с огромным удовольствием говорил с ее родителями. Потом они уселись на кровать и начали просматривать список ее обязанностей, выяснять, где мистер Патель держит принадлежности для уборки, обсуждать часы работы Марион и прочие детали. Мистер Патель говорил взволнованно, точно опасался, что Марион передумает и снова уедет. Он все время приглаживал свою блестящую черную шевелюру и твердил: «Вы уверены, вас это устраивает? Вы уверены, что все понимаете?» — касаясь при этом запястья Марион.
Эдди взял гитару и пошел к двери. Он вдруг почувствовал прилив вдохновения. После бесплодных собеседований на него всегда накатывало вдохновение. Марион спросила, не намерен ли он снять костюмные брюки и надеть что-нибудь другое. Он ответил, что нет.
— Испортишь хороший костюм, — с упреком сказала она. Эдди пообещал переодеться позже. Мистер Патель сказал, что если, бог даст, разбогатеет, то сможет покупать костюмы каждый день. Марион сардонически фыркнула. Такие смешки получались у нее мастерски. Лучше, чем у Эдди, а это кое-что значит.
— В случае чего, — сказал Эдди, — я на крыше.
Эдди так и не овладел по-настоящему искусством игры на гитаре. Знал только аккорды, да и то не все. А из сольных партий мог исполнить всего лишь три-четыре, которые слизнул у «Клаш», причем даже тут ему приходилось жульничать, чтобы добиться твердости руки.
Он сидел на крыше, пытаясь разучить секвенции позаковыристей, пока не заболели подушечки пальцев и не устало запястье. Тогда он остановился и принялся покусывать мозоли на кончиках пальцев — профессиональные мозоли гитариста, — ощущая на языке кисловатый привкус пота и стали.
Эдди уже давным-давно не писал песен. По правде сказать, что бы он ни рассказывал другим, песен он не писал никогда. Эдди был генератором идей. Идеи прямо-таки роились у него в голове — идеи сольных партий, аккордов, аранжировок, обрывки строк, которые могли бы лечь в основу стихов. Но собрать это все воедино, довести до ума у него не хватало пороху. И всякий раз, стоило ему сыграть такт-другой, слушатели говорили, что звучит это вроде как «Щели», или «Проклятые», или «Секта подземки». Поголовно все, кроме Дина Боба, который считал «все это крутым и потрясающим», в том числе и сущую ерунду. В большинстве случаев это и была ерунда. Но Дин Боб был настоящим другом. Всегда говорил то, что тебе хотелось услышать. Эдди это ценил.
Эдди провел суконкой по струнам, и гитара отозвалась мягким свистящим звуком, приятно щекотавшим ухо. Он провел по струнам еще раз.
Открылся люк — на крышу выбралась Марион. Волосы она заправила за уши, но ветер снова растрепал их, и она досадливо тряхнула головой, но не сказала ни слова.
И в тот миг, когда Эдди взглянул на нее, он понял, что влюблен. Понял внезапно. Глядя, как она двигалась, как искоса смотрела на него, прикрывая рукой зеленые глаза. Ни песни скрипок, ничего. Просто он почувствовал, что надвигается большая беда, но поворачивать назад уже поздно.
Ужасно неловко, но Эдди понимал, что не может отвести от нее взгляда. Эти зеленые глаза были невероятно, невозможно красивы, красивее, чем на самом деле. Эдди узнавал все признаки. Первобытный ужас, словно мир вокруг рушился, словно в голове распахивались настежь какие-то двери, словно он стремительно мчался навстречу неизбежности, — все как обычно. Эдди с трудом сглотнул. Пальцы скользнули по струнам. В лучах заходящего солнца лицо Марион казалось волшебным.
Он физически ощущал связь между собой и ею; Марион шла к нему, словно ее притягивала незримая тонкая нить, и путь ее завершится прикосновением. Она двигалась как маленький испуганный зверек. Так, будто не имела права находиться здесь, будто она воришка или робкий обитатель зоопарка. Вышла из тени дымовой трубы, опустив голову, протягивая к нему руки.
Они поцеловались — неловко, как плохие актеры в дурацком дневном сериале. Потом Марион прислонилась спиной к Эддиной груди, прижала его руки к своему животу. Он касался подбородком ее волос. И чуть не наступил на гитару.
Они стояли на крыше и смотрели на обшарпанные магазинчики Грейз-Инн-роуд и серую громадину Кингз-Кросса. Чистое небо уже потихоньку темнело, неестественно яркая линия горизонта, казалось, была нарисована аэрографом. С улицы доносился запах чипсов и дизельного топлива.