Ковчег для Кареглазки

Наседкин Евгений

Итак, ушел я с Логоса не в лучшем расположении духа, правда, прихватив утешительный приз — пару пачек из табачного запаса Валерона.

Ситуация была ужасна — я был во вражеском стане, с ограниченными ресурсами, а супостат в любой момент мог приговорить меня к смерти. Надо было оперативно улепетывать. И прихватить Лену не помешает.

Кареглазке тоже грозила опасность, хотя я был склонен преуменьшить масштаб — уж кто-кто, а бабенки со своими прелестями намного проще проходят сквозь тяготы жизни. И все-таки я надеялся, что она внемлет голосу здравого смысла и объединится со мной против общей угрозы. Куда ж

ей деваться-то?

Меня ждало разочарование и ломка стереотипов.

Когда я по-шпионски пробрался к Зойкиному дому, Лена наотрез отказалась со мной говорить. Я уже и камешки в окна бросал, и нарисовал мелом перед окном огромное сердце, пораженное стрелой (пришлось стереть в течение пяти минут), и отправил посыльным Цербера с коробкой собственноручно приготовленных леденцов «петушков». Я даже спел серенаду под спальней (справедливости ради, это была больше трагическая пантомима). И все это — в условиях невероятной скрытности и анонимности — я исчезал в больших сиреневых кустах сразу, как только слышал чьи-то шаги на тропе.

Немного полегчало, когда я узнал от Бергман, вышедшей прогнать меня от дома в который раз, что Андреич утром застрелил двух солдат — и сержанта Кузьму в том числе. Не знаю, что ему сделал сержант, но я глупо надеялся, что его гибель является плюсом. Возможно, Кузьма и не успел рассказать Горину, как я сбежал? И тогда полковник пребывает в уверенности, что я лежу где-нибудь в лесу за Стеной — остывший и начавший кормить червей?

Конечно, это был самообман и я, на самом деле, понимал, что Горин в запое — еще страшнее Горина трезвого. Его мимолетная забывчивость в моем отношении должна была быть использована для побега, а я все еще здесь — обхаживаю самочку. Далась она мне! Но и без нее я не мог. Я чувствовал, что если сбегу сам, то буду долго считать это величайшей ошибкой в жизни. Ну, кроме гибели мамы и предательства Ники. Хотя это не в счет, это совершенно другая тема.

Не в состоянии достучаться до Кареглазки, я использовал запрещенный прием. Ну, как запрещенный? На самом деле, я давно решил, что запрещенных приемов не существует. Есть те, которые вызывают субъективный восторг у людей, и есть такие, которые пугают и отвращают. Я применил последнее — но так, чтоб никто не понял.

****

В очередной раз спрятавшись в кустах от случайного прохожего, я случайно наступил на Церберову лапу. Он взвизгнул, и я брезгливо погладил его. И тут меня осенило. Взяв булыжник, лежавший рядом, я изо всех сил врезал им по лапе. Пес взвыл от боли и перепугано отскочил.

— Тсс, тссс… — успокаивающе позвал я. — Иди сюда!

Цербер не желал подходить, рычал, и тогда я сам приблизился — он недоверчиво поглядывал, и едва удержался, чтоб не сбежать. Я погладил его, утешил и обвязал травмированную лапу тряпкой, которую всегда носил на всякий случай, ну знаете — руки вытереть, сопли и прочее. Затем я взлохматил волосы, словно был не в себе, схватил псину и побежал к домику Бергман.

— Зоя, открой! ОТКРОЙТЕ! Цербер поранился! Изверги, помогите животному!

В приоткрывшуюся дверь выглянули Бергман и маленькая Милана — она держала во рту мой «петушок», но от ужаса выронила леденец.

— Мамочка, что с Пусей? Ему больно!

В одном из окон мелькнуло потрясенное личико Кареглазки, под напором Миланы дверь отворилась шире, и пес скрылся в доме. Напоследок

Цербер обернулся, и злобно зарычал на меня. Дверь захлопнулась.

— А я? Вы как-то хреново шутите. Это моя собака, между прочим! — возмутился я, но за углом послышались шаги, и я едва успел нырнуть за шиповник у крыльца. Ободрался нехило.

Уже через пару минут я вернулся к двери, стуча и взывая к порядочности обитателей, а в ответ раздавалось лишь рычание Цербера в прихожей — то ли ему не нравилось оказание первой помощи, то ли он демонстрировал мне свою обиду. Глупая скотина!

Затем дверь открылась и там показалась Елена Ивановна.

— Ты самый мерзкий человек, которого я встречала! — заявила она. — Ты думаешь, никто не поймет, что ты ударил собаку камнем?!

Я бросился к ней, но она захлопнула дверь перед моим носом. Я прокричал вслед — типа, она не права, и она все не так поняла. Про себя же подумал, что опростоволосился. Я забыл, что хоть Лена и не является медиком в привычном понимании слова, но после Вспышки ей приходилось сталкиваться с разными случаями ранений. И она раскусила меня, как белка фундук.

****

Гермес-Афродита отложила помаду, брасматик и тени.

— Как тебе? — спросила она у Томаса.

— Отлично! — африканец отреагировал поднятым большим пальцем. — Ты очень красивая.

Бывший оперативник Синдиката благодарно кивнул, он очень старался стать неотразимой красоткой, что было трудно — он красился второй раз в жизни. Но талантливый человек, видимо, действительно талантлив во всем — несмотря на имеющиеся дефекты.

По сути, Дита прятала язвочки: на подбородке… и на виске — там, где когда-то ударилась. Хотя гнойники теперь были везде, умножаясь на хрупком девичьем теле со скоростью лесного пожара. Да, постепенно безобразность все более распространялась — выражаясь уже не только в прогрессирующем разложении, но и во внутренней ущербности. И душевное уродство было наиболее болезненным. Неестественность существования мужчины в женском теле. Безумные галлюцинации. Нечто чужое, упорно проникающее внутрь. Урод… да, он урод — просто монстр.

Это невыносимо. С этим нужно было что-то делать. НО ЧТО?! Она не могла этого терпеть. Как же это победить?! И в то же время — она была настолько завалена другими насущными заботами и перипетиями, что и гниение, и соблазнительное женское тело, и вынужденный секс с выродком пока что были наименьшим злом. Совсем пустяковые проблемы… К тому же — нельзя не признать — секс оказался значительно лучше, чем он ожидал. В отличие от вагинального расширителя, это не было насилием над самой собой, уничижением и признаком сломленности. Наоборот.

Это было удивительное ощущение чужого присутствия внутри себя. Не духовное — нет. Физическое. Осязаемый апофеоз возбуждения, внедренный в организм, и имеющий размер, вкус, запах. Пульсирующий и живой, заполняющий пустоты и дающий жизни смысл. Хотя было какое-то ощущение мерзости и отвращения, как будто он поучаствовал в оргии содомитов — но ему это понравилось. По животному, извращенно. Все-таки верно говорится в Библии, что женщина — источник греха, и по природе своей похотлива…

В коридоре раздались шаги, и в палату ворвался Крез. Виновник кастрации Гермеса и гибели его брата Сергея. Буревестник — как стало ясно еще ночью.