Койоты средней полосы
Шрифт:
– Они лягут спать голодными из-за меня! – ворвался в гнетущую тишину высокий Ташкин голос, царапнув нервы, как кошачий вой.
Полина подавилась своими острыми словами, задохнулась и онемела снова. От изумления она даже забыла обрадоваться тому, что Ольга Викторовна разом растеряла всю спесь, отчего лицо ее приняло детское обиженное выражение.
– Наташа? Разве у девятых классов еще не было отбоя? – пробормотала она.
– Был, но я пришла, чтобы сказать вам, что Полина не виновата: из-за меня она готовила одна на весь лагерь и одна мыла на реке посуду, поэтому не успела с
«Что она делает?!» – с ужасом думала Полина, игнорируя дым, который сменил направление и теперь разъедал ей глаза, обрекая на постыдные слезы. Полина только сердито смахивала их рукавом и смотрела не мигая.
Ольга Викторовна выглядела не менее удрученной – она, кажется, вовсе забыла о существовании напарника и теперь изо всех сил делала вид, что не принимает Ташку всерьез:
– Так расскажи нам, пожалуйста, Наташа, почему же ты не помогала подруге?
– Пожалуйста. У меня весь день болел живот.
Ольга Викторовна на миг попалась и тревожно ощупала взглядом сидящих, словно опасаясь обнаружить у них нехорошие симптомы: худшей напасти, чем дизентерия в детском лагере, трудно было представить.
– А что у тебя случилось? И почему ни ты, ни Полина ничего мне не сказали? – спохватилась она, переводя подозрительный взгляд с притихшей толпы на Ташку.
Публика слушала, затаив дыхание. Все подались к костру, казалось, полукружья вот-вот сомкнутся.
Ташка на секунду поджала губы и вызывающе отчеканила:
– У меня начались месячные.
Кто-то из мальчишек учительского круга прыснул, Полина успела подумать, что это Гусь и что надо будет по возможности его вздуть, но не могла отвести глаз от Ташки.
Ольга Викторовна отшатнулась как от пощечины и смущенно пробормотала:
– Наташа… Ты могла подойти ко мне лично с этой проблемой…
– Не могла, Ольга Викторовна, – жестко ответила Ташка. – Мне было очень плохо, и я весь день пролежала в палатке. А Полине неловко было говорить за меня о таких вещах. Или ябедничать. Особенно на Большом Костре.
– Я думаю, собрание можно считать оконченным! – неожиданно очнулась биологичка, которая представляла в лагере медицину и о которой, кажется, на это время все начисто позабыли. Она робко глянула на Ольгу Викторовну, та только растерянно кивнула. – Наташа, пойдем со мной, я дам тебе таблетку.
Ташка покладисто пристроилась к биологичке и покинула круг так же легко, как вошла в него. Уже теряя ее призрачный силуэт за пределами светового круга, Полина заметила, что Ташка все-таки обернулась и, кажется, кивнула ей.
Девятиклашки традиционно были самыми младшими в экспедиции и имели меньше всех прав: их не брали на позднее Ночное Дело, они чаще других оставались дежурить и раньше всех отправлялись спать. С ними никто не ссорился – на них просто не обращали внимания. Словом, быть девятиклашкой в экспедиции – скучно.
И вот, наконец, родился отряд, нашедший в своей слабости силу.
Палатки девятиклашек сомкнулись тесным кольцом. Не имея возможности сбежать от учителей куда-нибудь на отшиб, ребята превратили свой палаточный городок в анклав, лагерь в лагере. Пять одинаковых просторных палаток образовывали круг,
Безумие девятиклашек заключалось в том, что они были абсолютно бесстрашны и дружны, как черти. Заколдованный круг, где отряд жил своей загадочной замкнутой жизнью, старшеклассники прозвали Пентаграммой, и это кое-что говорило о впечатлении, которое он производил, и даже отдавало уважением. Обитателей же Пентаграммы, как они ни протестовали, Пашка метко окрестил все-таки не демонами или хотя бы чертями, а леммингами, на что девятиклашки поначалу пробовали дуться, но потом прониклись: если уж лемминги – то самые отвязные лемминги на свете!
Лемминги отлично дежурили по кухне. Юркие, быстрые, они шинковали морковку, как самураи, а капусту рубили в крошку на лету. Казалось, они вообще не уставали и работали так слаженно, что до немоты потрясали учителей методичностью и дисциплиной. Никто не догадывался, что тщательно выверенные пропорции мучной подливы и говяжьего жира позволяли поварам экономить тушенку для собственных нужд, а тонко нарезанный хлеб и вовсе пропадал без счету. Их ставили в пример, перед ними благоговели.
Но ни в коем случае нельзя сказать, что лемминги работали на свой живот – нет! После отбоя для девятых классов начиналась их настоящая жизнь, и она была исполнена смелых дерзновений и экспериментов.
Водятся ли в здешних полях койоты? Биологи Мать и Кость (этимология прозвищ утратилась безвозвратно: Матерью по каким-то причинам стал Димка Самедов, а Костью – Серега Блинов) придерживались мнения, что койоты в среднерусских широтах представлены степным волком, но что водится он не севернее Кубани. Гуманитарии Кривой и Белый (Кривой – потому что Виталик Кривенко, а Белый… никогда не спрашивайте Белого, почему!) считали, что это несущественная разница, и позволяли себе расширять ареол обитания почти до самой Москвы.
Первые вечера спор вокруг койотов не утихал ни на минуту, на третий день Кривой изловчился и выгадал в обед полбанки тушенки, так что теперь оставалось только провести испытания и раз и навсегда прекратить бесплодные прения.
Татьяна Владимировна, биологичка, не могла взять в толк, отчего Виталик мучил ее весь день расспросами о койотах, их привычках и способе охоты. В медицинской палатке на ежевечернем учительском совете она с решительной гордостью заявила коллегам, что если в ком-то у нее и есть сомнения, то только не в девятых классах: