Козленок за два гроша
Шрифт:
— Если ваш брат на время суда станет моей тенью. Сейчас поясню свою мысль.
Эльяшев отломил еще один кусочек сыра и протянул догу.
— Ваш брат должен — хоть на время суда — отказаться от своих убеждений.
— На это он не пойдет.
— Я же не сказал: «на все время». Я сказал: «на время суда». После суда он сможет снова проповедовать свои идеи, а на суде пусть кается и клянется, что больше никогда не поднимет руку на власть предержащих.
— Вы плохо знаете моего брата.
— Зато я хорошо знаю русское судопроизводство. Мы можем, господин Дудак, выжить только так.
— Как?
— Отказавшись
Семен Ефремович был уже не рад, что послушался Князева и из всей виленской адвокатской братии выбрал Эльяшева. Он, Шахна, пришел сюда не для того, чтобы выслушивать его оскорбления. «Поставщик каторжников и мертвецов!» Ничего себе тавро! Да если он, Эльяшев, хочет знать: Шахна и служит там только для того, чтобы мертвецов и каторжников было меньше! Разве не его заслуга в том, что избежал каторги этот Кремер или Кример, которого поймали с ворохом подметных листков? И потом, не всем же быть присяжными поверенными, кто-то должен и другим делом заниматься; заниматься, стиснув зубы, мучаясь и страдая. Может, господу богу страдания человека более угодны, чем его занятия?
В душу Семена Ефремовича вдруг закралось подозрение, что своими высокопарными рассуждениями Эльяшев пытается прикрыть свое нежелание защищать Гирша, что за всем этим кроется простой расчет, что единственным убеждением Михаила Давыдовича была выгода. Что значат для него жалкая расписка, бумажное обязательство? Деньги на бочку — до суда или после. Хорошо и до, и после.
Эльяшев больше ни о чем его не спрашивал, помешивал ложечкой апельсиновый сок, облизывал ее, как ребенок, морщился, похрустывал сухим деревенским сыром, задумчиво молчал, и Семен Ефремович понял, что время его истекло. Он встал, поклонился и направился к двери.
— Постойте! — остановил его Эльяшев.
Дог, знавший назубок все команды хозяина, преградил Семену Ефремовичу дорогу.
— Постарайтесь уговорить своего брата, — промолвил Эльяшев.
— Это невозможно.
— В жизни все возможно. Рекс, на место! — крикнул Эльяшев.
Дог походкой сожителя вернулся к столику, за которым сидел хозяин.
— Виселицу сколачивают из тех же досок, что и стул. Пока топор и доски в руках вашего брата, — сказал он после некоторого размышления.
— Он скорее пойдет на смерть, чем изменит себе, — отрезал Шахна.
— У него есть жена… дети? — неожиданно спросил Эльяшев.
— Жена… беременная…
— Человек, который сознательно может сделать сиротой своего ребенка, вряд ли достоин защиты.
— Господь велит защищать всех.
— Но у него только один голос.
— Не понимаю.
— Я говорю: в суде решает не голос бога, а голоса присяжных. Обдумайте, господин Дудак, мое предложение. Вы же видите брата каждый день?
— Каждый.
— Объясните ему, что все мы… и я., и вы… и даже барон Ротшильд должны уповать только на одну защиту — на собственное унижение… Ванда, проводите господина Дудака.
Бабочка выпорхнула из сачка, замахала крылышками и, осыпая Семена Ефремовича пыльцой, увлекла за собой к выходу.
Молиться Шахна, как и прежде, ходил в синагогу ломовых извозчиков. С тех пор как он покинул раввинское училище, она была
В синагоге ломовых извозчиков Семен Ефремович чувствовал себя не Дудаковым, а Дудаком, Шахной, сыном каменотеса Эфраима. Ему нравилось сидеть в ней и слушать, как певчие в камилавках, в черных сюртуках с белыми накрахмаленными воротниками поют какой-нибудь псалом, как кантор Исерл своими руладами забирается на снежные вершины Хермона и даже выше, к самому вседержителю. Шахну приводило в трепет не только пение, но и праздничное, волнующее сияние свечей, высветлявших его далекое детство, мать Гинде в парике и чистом переднике, в кармане которого умещалась вся сладость мира — два-три как бы светящихся сквозь ситец леденца.
Синагога ломовых извозчиков нравилась ему и тем, что сюда приходили молиться и его бывшие наставники — рабби Акива и рабби Элиагу.
Пусть знают: он, Шахна, не отрекся от своего бога, от своего племени, от тягучих и заунывных молитв, от которых душа выпархивает из груди, как птица из железной клетки, чтобы, покружив над землей, обратно вернуться в свой застенок.
Ни Мама-Ротшильд, завсегдатай молельни, ни почтенные старцы рабби Элиагу и рабби Акива никогда не спрашивали, на что же променял он раввинское училище, где служит, да и он считал за благо не распространяться об этом (Ратмир Павлович просил до поры до времени не разглашать этой тайны), — ежемесячно жертвуя на благотворительные цели, он и сейчас собирался вручить синагогальному старосте Хаиму полновесный червонец, отмахивался от благодарных слов, впитывал взамен и в награду запечную мудрость притч и иносказаний, хлестких пословиц и поговорок, не допуская и мысли, что его тайна когда-нибудь откроется, — ведь на службу он старался приходить ни свет ни заря, когда Вильно еще спит, а уходить оттуда за полночь.
Шагая по Ягеллонской вверх, Шахна все еще не мог отделаться от горького, саднящего чувства, оставшегося после разговора с Эльяшевым. У Семена Ефремовича было такое впечатление, как будто он полдня блуждал по темному дремучему лесу, где каждое дерево изрыгало на него проклятия и каждая стежка вела к погибели. Шахна вдруг вспомнил притчу, которую почтенный рабби Элиагу рассказал ему еще тогда, когда он пасся на невянущих лугах священной Торы.
— Что мне делать, — спросил у него Шахна. — Почему в течение тех часов, которые я посвящаю занятиям и молитвам, я чувствую жизнь и свет. А когда прекращаю, все уходит?
— Представь себе, сын мой, темный, дремучий лес. По нему ночью идет человек. Вдруг он встречает другого с лампой в руке. Некоторое время они идут вместе, на перекрестке расстаются, и первый должен продолжить путь в одиночку. Если человек несет свет с собой, он не побежит за лампой, ему нечего бояться, — ответил рабби Элиагу.
Воскрешая в памяти разговор с присяжным поверенным Эльяшевым, Шахна представлял Михаила Давыдовича тем, кто идет через лес с лампой, в то время как себя он отождествлял с тем, кто продолжает путь в одиночку и несет свой невидимый свет с собой.