Красноармеец Горшечников

Снарк

– Люциан-Афанасич…

– Слушай, казак, - Гарька наклонился к окошку.
– Полковнику Злоклятову ни до тебя, ни до хозяйства твоего дела нет, хоть сгори вы сей секунд синим пламенем. Или ты своей головой думать начнёшь, или сложишь её без толку, без славы в придорожной канаве.

– Сам-то ты!
– рыкнул казак.

– Я борюсь за светлое дело - за победу трудового народа. Мне смерть не страшна.

– Ну и подыхай тогда.

– Я думал, ты его сагититруешь, - задумчиво сказал Серафим.
–

Ловко у тебя получается.

Горшечников горько вздохнул и опустился на кусачую солому.

Луна встала посреди окошка. Над станицей неслись пьяные вопли и женский визг.

Затопотали копыта, дверь распахнулась.

– Выметайтесь отседова.

– Куда?

– К чёрту своему большевицкому на рога.

Гойлов держал под уздцы двух плотно навьюченных коней.

– Домой поеду, - сказал он.
– Шабаш, отвоевался.

Гарька, торопясь, чтоб казак не передумал, схватил Чернецкого в охапку, поволок за порог. Ночной воздух показался ему втрое слаще после вонючего сарая. Сделав несколько шагов, Горшечников остановился.

– Гойлов!

– Ну?

– Пойдёшь с нами?

– Чего я у вас забыл, у мартынов краснозадых?

– Зачем же ты нас отпустил?

Гойлов засопел, вскочил на коня и, не отвечая, ушёл в темноту.

– Вот чудень!
– засмеялся Серафим.
– Ну и чудень! Зачем сторожил - не знает, зачем отпустил - опять не знает. Люблю я этот народ.

Гарька только вздыхал - хоть в Чернецком и остались одни кости, тащить их было тяжело.

Вдоль плетней крались к околице. На синем дивном небе чернели столбы, тела повешенных серебрил лунный свет.

Миновали большой дом. В раскрытое окошко вырывались обрывки пьяных разговоров, табачный угар, дух жареного мяса и распаренных тел. Гарька не удержался - подобрался, прилип к окошку.

Во главе стола сидел сам атаман - худой лысый человек с глубоко посаженными воспалёнными глазами; ноздри его породистого носа съел кокаин. Рядом хмурила брови тонкая, как плеть, красавица с оголёнными плечами, подымавшимися из узкого чёрного платья; в руке её обрастала пеплом пахитоска в длинном мундштуке.

* * *

Лица у атамана и красавицы были скучные.

– Пей ликёр, Бэла, - сказал атаман, зевая.
– Где Забина? Спой нам, Забина.

Статная волоокая цыганка прошуршала по полу дюжиной пёстрых юбок, за ней, как пришитый, ступал цыган в красной рубахе, перебирая гитарные струны.

Забина опустила веки и низким мужским голосом завела:

– Где болит, чего болит?

Голова с похмелья…

Нынче пили, завтра пьём -Целая неделя…Вскинула ресницы - по дымной горнице будто сквозняк прошёл:

– Эх, раз, ещё раз,

Ещё много-много раз!

Рассыпалась смехом гитара, цыганка пошла в пляс: мелко дрожат плечи, звенят мониста на высокой груди, улыбка

на алых устах - словно взблеск кривой смертоносной сабли.

Взревела дюжина глоток, застучали в лад семиструнным переборам каблуки сапог.

Красавица Бэла закусила мундштук белыми зубками, скосила на атамана ревнивый глаз - не глядит ли на цыганку.

Не глядит атаман. Блуждающий безумный взор кокаиниста вперился в сизые полотнища табачного дыма. Что рисовалось ему там - картины неслыханной власти? покорённая Кубань? армии красных, развешанные по придорожным столбам? никто не ведал.

Корнет, подперев щёку кулаком, смотрел на чертовку-цыганку очарованным взором. Заметил, как поджал губы отец, встрепенулся, сурово сдвинул невидные брови:

– Мы этих хамлюг в два счета расщёлкаем. Двинемся на них цепью, установив пулеметы на флангах …

От грянувшего хохота качнулись оконные створки. Корнет покраснел, со злостью опустил глаза.

– Votre fils va devenir un grand strat`ege, Lyutsian, - откинув на спинку стула голову, атаман зарядил провалившийся нос кокаином.

«Французский», - Гарька попытался выудить из своей памяти хоть что-то из гимназических уроков длинноносого Михаила Гастоновича, но ничего, кроме «Вуи» не вспоминалось.

– Что за секреты?
– прошептал он.

– Сказал Злоклятову, что сынок его - стратег великий, - неожиданно отозвался Чернецкий и усмехнулся в ответ на изумлённый гарькин взгляд.

– А что это за генерал Покровский нам письма шлёт, Люциан Афанасьевич?
– Безносый бросил в рот виноградину.
– Кто таков? Не помню этого имени.

– Проходимец какой-то.

– Скучно, - проговорила Бэла, щуря красивые, сильно подведённые глаза.
– Что за жизнь? От скуки скулы сводит.

– Поешь винограду, - равнодушно сказал атаман и отвернулся.

– Ты в гости к ним зайди, Горшечников, - прошептал Серафим.
– «Камаринского» спляши - видишь, скучно им.

Гарька опомнился и поволок Чернецкого дальше.

– Ищи лошадей, - сказал Серафим.
– Далеко ли мы, такие, уйдём?

Гарька завертел головой. Его то обливало жаром, то начинало колотить - верно, от переживаний.

– Кажись, конюшня, - прошептал он.
– В ворота нельзя, давай через забор.

– Не могу, - сказал Серафим.
– Брось меня, Гарька, не то оба пропадём.

– Лезь!
– рявкнул Горшечников комиссарским голосом.
– Я подсажу.

Серафим упёрся в подставленное плечо босой, в струпьях ногой, перевалился через ограду.

Вокруг конюшни ходил парень в лохматой, не по погоде дохе. Злобно ворча, он прислушивался к крикам весёлых своих товарищей, гулявших по станице.

– А!
– сказал он, наконец.
– От кого стеречься ночью? Никто сюда не сунется. Пойду и я.