Красноармеец Горшечников

Снарк

– Рациональное распределение вещей в пространстве, - Георгина тронула повод и вскоре поравнялась с комиссаром.

Ромка скрипнул зубами.

– Успокойся ты, - сказал Гарька.
– Мало ли девок на свете?

– До остальных мне дела нет, - буркнул Улизин.

– И давно?
– Гарька ухмыльнулся.
– То-то за каждой юбкой и волочился… Ромео.

– Чего обзываешься?

– Не обзываюсь я. Пьеса такая есть, про влюблённых, которые через свою любовь погибли. Вот и ты - сам на себя не похож, да было бы

из-за кого. Георгина как Георгина. Чего тебе неймётся?

– Так спокон веку повелось, - сказал Улизин.
– В чужую бабу чёрт мёду кладёт.

– Мёд?
– встрепенулся дотоле дремавший Храпов.
– Где взяли?

– Тебе бы только пожрать, дядя, никакого понимания, - мрачно отозвался Улизин.

– Медок - это я понимаю, - от медвежьего зевка Храпова присели кони.
– Каждую ночь во сне миску мёда вижу. Проснусь да кукиш облизну, хоть не просыпайся.

– Гарька, позови её, а? Видеть не могу, как она вокруг комиссара вьётся, - просительно сказал Улизин.

Горшечников тяжело вздохнул. Вмешиваться ему не хотелось, но на что не пойдёшь ради друга? Он снова стал пробиваться вперёд.

Дорога пошла под уклон, кони побежали веселее. Из-за поворота дороги послышался топот.

– Одиночка, - сказал Лютиков, прислушавшись.

Навстречу отряду вылетел всадник, осадил взмыленного жеребца.

– Здорово, братва!

– Чернецкий, - комиссар вздохнул.
– Опять отлучился без спроса. Ты где был?

– В Заячий ездил.

– И зачем тебя туда понесло?
– удивился помполит.

– На разведку.

– В одиночку?
– Лютиков сдвинул брови.
– Серафим, у тебя девять жизней, что ли?

– Одна, зато неразменная, как волшебный пятак.

– Рискуешь даром. Пустой хутор, и без разведки знаем, - Север пожал плечами.
– Это у тебя от безделья.

– Нельзя мне без дела, - Чернецкий сверкнул зубами.
– Портиться начинаю. А хутор хоть и пустой, да не совсем. Кто-то сигнальную ракету пустил.

– Вот оно что… ты уверен?

– Деревянные пластины остались. Точно из-под ракет, сам такие пускал.

– Плохо, - комиссар помолчал.
– Думаешь, кто-то из своих?

– Думаю, так.

– Ладно, Чернецкий, вот тебе дело, - комиссар порылся в седельной сумке, достал пакет, туго перетянутый бечёвками.
– Нужно доставить сообщение в штаб. Заодно доложишь и о ракетах.

Лицо Серафима остыло. Он опустил глаза и сказал безразлично:

– Расстреляют меня за дезертирство.

– Шмелёву я давно про тебя написал, - ответил Север, помолчав.
– Но имей в виду: больше нарушать революционную дисциплину не дам. В случае неповиновения - арест и всеобщее презрение коллектива.

Чернецкий посмотрел на него и вдруг засмеялся.

– Ладно, шалить не стану. И в штаб поеду. Может, не сразу шлёпнут, а с оттяжкой.

Север покривился.

– Конечно, ждут-не дождутся, когда

же к ним Чернецкий пожалует, чтоб немедля его расстрелять! Много о себе понимаешь. Про тебя давно и думать забыли. Пакет передашь генералу лично в руки. Если попадёшься врагу, что хочешь делай - хоть съешь его - а чтоб не прочитали!

Затем, наткнувшись на гарькин взгляд:

– Ты чего уши греешь, Горшечников? Кыш отсюда!

– Я за Георгиной, - насупился Гарька.
– Поехали, там Ромке… это… бинт нужен.

* * *

Станица, когда-то богатая, ныне походила на побитую жизнью бабу, которая под кем только не побывала; от былой красы остались одни руины. Стены домов покрывали рябины пулевых отметин.

В станице уже стояли полк Шабленко. Среди шабленковских Ромка к невероятной своей радости отыскал своих братанов - Федора и Жорку. Похожи они были, как две пули из одной обоймы, только Жорке полуха отхватило вражеской шашкой.

– Вы чего не писали?
– напустился на них Ромка.
– Рядом ходим и свидеться не можем!

– Ты разве читать умеешь?
– отшутился Федор.

– Ты ученьем ум не турбуй, - подхватил Жорка.
– Тебе вредно. Видишь, мозговая извилина наружу лезет.
– Он дёрнул Ромку за нитку, торчащую из будёновки.

У колодца гремели вёдрами казачки, румяные от натуги. Над всеми, как сосна над малинником, возвышалась молодуха - богатырского росту, со смоляною косой до колен, такой богатою, что невольно рука тянулась потрогать. На что Храпов был скромен с женским полом, и то не сдержался, задел мимоходом.

– Не замай!
– казачка вскинула коромысло на крутое плечо.
– Двину промеж глаз - не поднимешься.

– Кипяток!
– сказал Храпов уважительно.

– Сурова наша Олёна, - смеялись бабы.
– Ты, солдат, её бойся - она есаула косой удавила.

– Правда, что ли?
– удивился Гарька.

– Вот те крест! Тут деникинцы стояли… чи дроздовцы. К Олёне в хату есаула на постой визначили. Батька у неё на германской погиб, брат у Махна сгинул, одна девка осталась. Есаул и польстился, руки распустил. Олёна не стерпела, хватила его кулаком по лбу - мужик здоровый, а ноги подкосились. Тут она косу-то ему вокруг шеи захлестнула и задавила. Потом - в окошко, и на дальний хутор к куму побежала.

Красноармейцы ахали, удивлялись. Олёна сжала губы и выплыла из толпы, раздвигая народ мокрым ведром.

– Хороша девка!
– вздохнул Храпов.
– Я бы и женился… Умучился ведь невесту искать - до чего народ кругом мелкий, будто от мышей родятся!

К ночи совсем похолодало, глиняный кисель на дороге схватился и зазвенел ледком. По Млечному Пути ползли облака, как подводы, груженые солью; сыпались наземь редкие снежинки.

Отряд Севера разместился в трёх хатах, стоявших рядом - верно, когда-то рядом со старой поставили ещё две для отделившихся сыновей.