Красные листья
Шрифт:
— Знаете, — сказала Конни, — ходят слухи, что один из братьев был… то есть и остается, конечно… гомиком, и он не хотел, чтобы об этом знал его брат, а отец, говорят, угрожал ему, что расскажет, так что…
— Даже если это все и правда, почему же тогда и второй брат принимал участие в бойне? Ему-то зачем это было нужно? — спросил Альберт. — Если вы спросите меня, я отвечу: ерунда все это. Подумаешь, гомик! Вон Френки, он же не собирается из-за этого убивать своих родителей?
— Ничего себе примерчик, — сказала Кристина. — Френки у
— Он слишком занят в своем Дафиголе, чтобы думать об убийстве родителей, — сказала Конни, по-своему сократив название Дартмутского филиала организации гомосексуалистов и лесбиянок.
Все заулыбались.
— Не будь так уверена, — сказал Джим. — Кто знает, какие секреты бывают в семьях? Попробуй разберись, что там творится — внутри любой семьи.
— Это верно, — тихо согласилась Кристина. У нее болело абсолютно все.
— Чушь все это, — сказал Альберт. — Одно дело, если кто-то похоронит во дворе труп своего праведника брата, но, если у этого кого-то все в порядке, он не станет хладнокровно убивать двоих.
— Ты хочешь сказать, если у этого кого-то с крышей не все в порядке? — сказала Конни.
— При чем тут крыша? С ней у него может быть как раз все в порядке, — сказал Альберт. — Он может быть просто… отщепенцем, отчужденным от родителей, да и от самого себя тоже. Для того чтобы совершить такое, он должен забыть обо всем.
— Но забыть о себе большинство людей не могут, — сказала Кристина.
— Не знаю. Может быть. — Альберт позволил себе бросить взгляд на Кристину. — Но кто может взять на себя смелость судить других людей? Разве сами мы так уж совершенны?
— Да, — улыбаясь, произнесла Конни.
У Кристины с улыбкой не очень получалось.
— Что значит «брать на себя смелость судить других людей»? Не надо брать на себя никакой смелости. Просто надо знать, что соответствует нормам общечеловеческой морали, а что нет. Убивать своих родителей не соответствует вообще никаким нормам.
— Ладно тебе, — отмахнулся Альберт. — Ницше говорит, что для познавшего абсолютную правду никакие моральные факторы роли не играют.
— Чушь все это, — тихо проговорила Кристина. — Я этого принять никак не могу. Есть. Есть правда морали. И это не иллюзия, независимо от того, что говорит об этом Ницше. Есть вещи, категорически неприемлемые в любом человеческом сообществе. Убийство родителей принадлежит к числу таких вещей.
— Эти братья, — сказал Альберт, — в свою защиту приводили тоже кое-какие доводы. Например, они утверждали, что родители их оскорбляли, унижали и вообще обращались с ними жестоко. — Он подождал, что скажет Кристина, но, поскольку она промолчала, добавил: — Вот видишь, у любой медали всегда есть две стороны.
— Бр-р-р, ну и разговорчики у нас, ребята, — произнесла Конни, притворно поежившись. — Лично я своих родителей люблю. Даже вообразить себе не могу, как это мы с Дугласом взяли бы вдруг да перестреляли их. Хотя, если быть честной, насчет моего брата Дугласа
Все засмеялись. Конни посмотрела с нежностью на Альберта и погладила его руку.
— Тебе, наверное, трудно слышать все эти разговоры, Альберт. У тебя же нет родителей.
— У меня много чего нет, — отозвался Альберт. — Например, религии. — Все замолчали. Пожав плечами, он продолжил: — Все это было так давно, что уже не имеет значения. Колледж некоторым образом заставил меня забыть об окружающем мире. Иногда мне кажется, что жизнь существует только здесь, и нигде больше.
Конни продолжала гладить руку Альберта, теперь ближе к запястью.
— Я вспомнила сейчас о твоей татуировке. Странную картинку ты нарисовал в честь своей мамы.
Альберт вскинул брови и удивленно спросил:
— Мне казалось, что тебе нравится моя татуировка, Конн. Ты в ней усматриваешь что-то непристойное или дьявольское?
— Да нет же, нет. — Она захихикала, покраснела и уставилась на него своими голубыми глазами.
Джим вышел, чтобы принести еще пива, а Кристина скормила Аристотелю очередной кусок торта.
— Я думаю, вас, ребята, вот что сближает, — сказала Конни, глядя куда-то в сторону, и после небольшой паузы продолжила, не меняя интонации: — У вас у обоих нет мамы и все такое.
— У меня есть мама, — сказала Кристина. — Только она очень больна.
Вернулся Джим с пивом.
— Крисси, поехали с нами, со мной и с Альбертом, — предложила Конни, пытаясь, чтобы ее голос звучал бодро. — Мои папа с мамой будут счастливы снова тебя увидеть. Давай. Вот будет здорово. Покатаемся на санках с горы прямо в залив, если пойдет снег. Слепим ледяные скульптуры.
— Только не это! — воскликнул Альберт. — Никаких ледяных скульптур! Помнишь, как она в прошлый раз изваяла ледяной пенис?
Конни истерически засмеялась:
— Да. Но это было просто классно. Разве не так?
— Конечно, классно. Особенно высоко оценили это произведение искусства твои родители.
— О, это все чепуха. Они любят Кристину. Поехали, Крисси.
Кристина покачала головой и ответила:
— Никуда я не поеду. Останусь здесь.
— Останешься здесь? — спросил Джим.
Кристина рассказала про Эвелин, про то, что со дня на день она будет рожать. Плюс в субботу у нее игра.
— С такой-то рукой? — насмешливо произнес Джим. — Ты будешь играть, но только во сне.
— Посмотрим, — сказала Кристина с вызовом.
— Вот это да, — продолжил Джим, громко барабаня пальцами по столу. — Ничего себе новость ты нам сообщила, Кристина. Сегодня уже понедельник. Я вообще-то рассчитывал, что ты поедешь со мной.
— Не могу, Джимбо, — проговорила Кристина, еле ворочая языком. Ее плечо горело. — Эвелин может родить с минуты на минуту. Я ей обещала.
— Как хочешь.
— Поезжай с Джимом, Кристина, — вмешался Альберт. — У Эвелин есть родители. У нее есть братья. Ты ей совсем не нужна.