Крепь

Лютых Андрей

– Башан – барабан. Запомню. Велю – будешь стучать! – вновь скаламбурил очень этим довольный Тарлецкий, и подавая художнику руку, добавил:

– Господин Зыбицкий, нам повезло, мы, кажется, попали в очаг цивилизации.

– Барин дома? Доложи: майор Тарлецкий просит принять, – сказал он гайдуку, спустившемуся с парадной лестницы.

Спустя минуту после того, как гости вошли в просторный вестибюль с лестницей во второй этаж, через боковую дверь к ним вышел хозяин усадьбы. Это был высокий, крепкий мужчина, на вид которому было лет пятьдесят или около того, но его пышные вьющиеся волосы были уже почти совершенно седыми. У помещика был широкий, с глубокими морщинами лоб, узкий подбородок. Взгляд его острых карих глаз был

пристальным, как у человека, привыкшего заниматься дознанием. Тонкие губы были плотно сжаты, выражая властность, седые усы топорщились чуть-чуть вперед. В доме сохранялась прохлада, и на длинную вышитую рубаху у пана Саковича был наброшен синий суконный жупан с отворотами из черного бархата.

– Константин Александрович Сакович, – представился он, переводя взгляд с бородатого художника на Дмитрия, который больше был похож на майора. Тот тоже еще раз назвал себя:

– Дмитрий Тарлецкий, офицер для особых поручений при генералинтенданте первой Западной армии. А это господин Зыбицкий. Пан Константин, я, конечно, должен просить у вас прощения за столь поздний визит. Нас извиняет только то, что путь к вам отнимает много времени, вы живете в стороне от основных дорог, среди лесов…

– Я рад принять гостей, – медленно проговорил шляхтич.

– Мы случайно оказались попутчиками с господином Зыбицким, и я получил счастливую возможность предложить ему место в своей коляске. Ведь вы ждали портретиста?

– Да, – подумав, ответил Сакович.

– Меня, собственно, привело к вам незначительное служебное дело, которое, впрочем, мы можем уладить без какой-либо официальности.

Ведь мы, возможно, будущие соседи. Да-да, теперь, видите ли, довольно дешево стали продаваться многие здешние имения, и я уже почти договорился о покупке соседнего с вами села Клевки. Хотя, после того, как я его увидел, появилось желание еще поторговаться…

– Вы по поводу реквизиций? – сухо спросил Сакович.

– Боже упаси! Для этого есть провиантмейстерские чиновники. Я на самом деле хотел познакомиться с вами, не даром же говорят: «Выбирая имение, прежде узнай соседей». Хотя, не стану кривить душой, есть и один вопрос несколько щекотливого свойства, каким-то образом касающийся, как вы изволили предположить, этих самых невыносимых реквизиций. Я думаю, мы все легко уладим.

– Прошу вас, господа, – Сакович жестом предложил гостям пройти в следующий покой, где вдоль стен стояли огромные и, казалось, абсолютно неудобные кресла, обтянутые кожей, с витиеватыми резными подлокотниками и ножками. Через большие окна, выходящие в сад, лучи заходящего солнца окрашивали в багровые тона родовой герб Саковичей «памян» – барельеф над дверью в зал изображал пронзенную мечом сверху вниз голову зубра. Огненные блики вспыхивали на высохших красках старых портретов, изображавших людей в кирасах, кунтушах, соболях, в расшитых жемчугом шапках.

Над пополнением этой галереи предстояло поработать господину Зыбицкому.

Сакович предложил гостям кресла, попутно распорядившись, чтобы распрягли и накормили коней.

– Я слушаю вас, – произнес он, медленно опускаясь в кресло напротив Тарлецкого.

– Вы предпочитаете сразу к делу – очень ценное и уважаемое мною свойство. Я тоже не любитель пустой болтовни. Так что позвольте и мне без обиняков, – начал Тарлецкий с простодушным видом. – Вам, я полагаю, известна сегодняшняя политическая ситуация? Бонапарт стягивает к границам России войска почти всех европейских держав, которые, это уже ни для кого не секрет, в любой день могут быть обращены против нас. На требования нашего Государя отвести эти войска за Рейн и мирно договориться обо всех спорных вопросах, французский император накапливает в Варшавском герцогстве еще больше солдат и пушек, что вынудило государя объявить военное положение в приграничных губерниях. И когда в такой ситуации частные лица пытаются переправить партии хлеба за границу,

такие действия могут расцениваться не иначе как предательство интересов России. По распоряжению высшего командования я должен был провести ревизию надграничных территорий. Один из моих разъездов обнаружил в неком местечке вблизи Немана большую партию хлеба, готовую к погрузке в речные суда и отправке в Гданьск. Все это уже было бы сделано – казаки из таможенной службы были подкуплены, однако суда задержались из-за того, что река обмелела. Я установил, что это продовольствие принадлежало вам, господин Сакович…

– Но что из того? Хлеб основной продукт, за который мы можем выручить деньги. Я всегда продавал свой хлеб за кордон, это выгоднее, – возразил Сакович.

– Так было прежде. Но в этом году? Вы словно не слышали того, что я говорил о чрезвычайности нынешней ситуации, – прервал его Тарлецкий.

– Прежде я продавал хлеб в Англию, это было выгодно. Но царь, став союзником Наполеона, запретил торговлю с Англией. Однако его указ от октября прошлого года позволяет вывозить зерно на всем протяжении сухопутной границы России. Что же я нарушил?

– Как мило, когда твой оппонент – судья, знающий законы, – улыбнулся Тарлецкий. – Однако, именно как судья, вы должны понимать, что введение военного положения все меняет. Теперь вывоз хлеба за наши рубежи официально запрещен. А между тем, ваш хлеб подготавливался к отправке вопреки запрету и без сомнения пошел бы на нужды неприятельской армии.

В разговоре повисла пауза, которую Тарлецкий отводил на то, чтобы запаниковавший собеседник правильно сформулировал свой следующий вопрос: «Скажите, есть ли способ все уладить?» Но земской судья, внешне сохраняя полную невозмутимость, отступил от сценария:

– Что же из этого?

«Что ж, для обитателей дремучих лесов придется объяснить ситуацию более доступно», – подумал Тарлецкий.

– Из этого мне следовало как контрабанду изъять все ваше зерно в доход государственной казны (как я это и делал во множестве случаев), сообщить о вас в рапорте военному министру, после чего вы попали бы в списки, с составлением коих у здешних губернаторов как раз возникли сложности. Причем по разделу не «подозрительных», а «совсем неблагонадежных», после чего вы наверняка были бы высланы в какую-нибудь значительно более отдаленную от границы российскую губернию.

– И что же? – повторил свой вопрос Сакович.

– Я не сделал этого.

После этой эффектной фразы надменный шляхтич уже не казался таким невозмутимым. Ему пришлось-таки произнести реплику, которую приготовил для него этот развязный незваный гость:

– Почему?

Тарлецкий ответил не сразу, словно наслаждаясь моментом своего триумфа. А ведь он выложил на стол пока только первую карту из приготовленного им покера.

– Потому что, ежели бы я сие сделал, мне неизбежно пришлось бы совершить и следующий шаг, после которого вы не отделались бы временной высылкой куда-нибудь в Пензу. Путь лежал бы дальше и, боюсь, навсегда. А ваши дети остались бы без средств к существованию.

На это громкое, но пока голословное заявление Сакович не ответил.

Впрочем, его реплика и не была здесь обязательной. Ему пока была отведена роль слушателя, которому приходится медленно водить головой то влево, то вправо, потому что Тарлецкому удобнее было продолжать свою речь, поднявшись с кресла и расхаживая перед ним по залу.

– Очень хорошо, что вы судья, и как человек, сведущий в юриспруденции, меня поймете. То, что ваш старший сын незаконно бежал за границу, вы отрицать не можете – он не возвращается вот уже шесть лет. Указом, объявленным в декабре 1809 года, таким как он отводилось шесть месяцев на то, чтобы вернуться. Поскольку он не вернулся, вы уже сейчас не можете ни продать, ни подарить ваше имение, потому что после вашей смерти (желаю вам еще сто лет здравствовать!) доля вашего сына должна отойти государству.