Крепь
Шрифт:
Пан Сакович сжал скулы. Он не мог об этом не знать.
– Право, не понимаю, почему вы, законник, не уладили эту ситуацию, как это сделали другие, – оживленно продолжал Тарлецкий. – Ваш сын мог вернуться в отведенные месяцы хотя бы на неделю, чтобы получить объявленную указом амнистию, и когда секвестр с имения был бы снят, сделать формальный отказ от своей доли в наследстве. Потом он снова мог бы уехать куда ему заблагорассудится, разумеется, «без вашего согласия» – изымать у вас государству было бы уже нечего…
– Такое ловкачество недостойно шляхтича.
– Уважаю.
– Я не польский шляхтич.
– Ах, да, наслышан: вы из диссидентов – шляхты некатолического исповедания. Если смотреть буквально, то и я отношусь к этой «ложе», только не греко-римской веры, как вы, а греко-российской.
Почувствовав, что его шутка не понравилась пану Саковичу, Тарлецкий поспешил вернуть разговор в прежнюю «имущественную» область:
– Вы правы, не стоит о том, что могло бы быть. Указ, о котором я говорил, предписывает накладывать секвестр на долю имения бежавшего за границу, ежели он сие сделал полностью на свой страх, иными словами, тайком от родителей. Если же будет доказано, что оставление пределов государства произошло с ведома владельца имения, а пуще того – при его подстрекательстве – немедленному секвестру подлежит уже все имение. – Тарлецкий значительно посмотрел на пана Саковича. – Как судья вы совершенно справедливо заметите, что доказать, имело ли место подстрекательство, совсем невозможно, если только нет свидетелей, которые захотят выступить в суде, а таковые, разумеется, вряд ли отыщутся. Другое дело, когда найдутся материальные свидетельства – собственноручные письма, из содержания которых, будем говорить без обиняков, ясно следует, что вы, пан Константин, с самого начала знали, куда и зачем отправляется ваш сын Павел, и одобряли его решение.
Говоря это, Дмитрий покосился на Зыбицкого, внимательно слушавшего каждое его слово, но старательно делавшего вид, что его интересуют только портреты на стенах гостиной. У того в этот момент, похоже, кольнуло в печени – он пощупал свой сюртук как раз в том месте, где прежде был спрятан конверт. Не удержавшись от улыбки, Тарлецкий продолжал:
– Вместе с обозом вы хотели передать в Варшавское княжество письмо для вашего сына, которое мы нашли, обыскав приказчика, некоего Абеля Соловейчика. Из письма очевидно, что вы с нетерпением ждете, когда сын придет сюда с наполеоновскими полками и выгонит ненавистных москалей. И даже имеется пассаж о том, что именно ради этого вы и сделали тот решительный шаг шесть лет назад. Этим вы сами против себя сделали улику, из-за которой, как я говорил, может быть изъято все ваше имение!
– Но это частное письмо! – с возмущением сказал Сакович.
– Написанное весьма неосторожно! Да, я прочел чужое письмо, но я обязан был сие сделать, и у вас нет причин обвинять меня в неделикатности! Сейчас перлюстрации подвергаются практически все письма, легально отправляемые за границу, а чего бы вы хотели в вашей ситуации, когда письмо отправляется
– Где письмо теперь?
– Оно не ушло по назначению. Но и бояться его огласки вам нечего.
Конечно, ежели только со мной не произойдет здесь или в дороге какихнибудь необычайных приключений. Вы меня понимаете?
– И что, благодаря вашей бдительности раскрыт заговор?
– Нет. Только найдены основания для секвестра. О том, что вы всетаки состоите в заговоре, имеются другие свидетельства.
«Эх, до чего же все-таки эффектно! – сам собой восхитился Тарлецкий. – Сам Бог послал мне этого художника! Пан, как будто, не так глуп, чтобы сразу срубить мне голову тем двуручным мечом со стены, а потом закопать ее в саду отдельно от тела. Так что, кажется, можно продолжить».
– Вы, конечно, ждете объяснений. Извольте. Свидетельством, о котором я только что говорил, является хотя бы то, что четверть часа назад вы подтвердили, что ждали к себе этого художника. А ведь он французский шпион.
При этом господин Зыбицкий покачал головой и, фыркнув, развел руками.
– Этот господин, – продолжал Тарлецкий, не обращая внимания на художника, – зарисовывал фортификационные сооружения на Березине и распространял слухи среди работавших там крестьян о скором приходе наполеоновских войск, которые якобы принесут им свободу, он подстрекал их к саботажу и выступлению против местных русских властей…
– Я еще раз вам повторяю, что это плод вашего поэтического воображения, – вставил, наконец, свою реплику Зыбицкий.
– Есть еще и крестьяне, с которыми он разговаривал, один из них, Башан, здесь и ждет, когда его позовут, чтобы подтвердить достоверность моих слов. У меня есть основания заключить, что у неприятельского эмиссара к вам конспиративное поручение.
– Я ничего не знаю, – чеканя слова, сказал Сакович. – Какое я имею отношение к тому, что рисовал и что говорил приглашенный мною художник по пути ко мне?
– Вы пригласили его, узнав о нем…
– …Из «Литовского курьера».
– … И до этих пор вы ничего не знали друг о друге?
– Представьте себе! Я же вам объяснял, – вмешался в разговор Зыбицкий.
– И при этом вы везете под подкладкой письмо господину Саковичу от его сына, – выложил на стол очередную карту Тарлецкий. Выдержав торжествующую паузу, во время которой Зыбицкий нащупал булавку под сукном своего сюртука, а пан Константин недоуменно переводил взгляд с одного из своих гостей на другого, он продолжил:
– Оно написано в Данциге, значит, вы знали, что приедете сюда, еще до того, как перешли границу. А вся история с газетным объявлением – это так, вуаль!
– Ну да, письмо… меня попросили… передать при случае… Но ведь это ничего не доказывает! – заговорил прижатый к стенке художник.
– Чего вы хотите? Вы приехали арестовать меня? Мой дом окружен солдатами? – с достоинством спросил Сакович. Теперь перед Тарлецким стояла самая трудная задача – представить шляхтичу сколько-нибудь правдоподобный мотив своего поступка. Маскировать настоящий мотив не было нужды – отгадать его было просто невозможно.