Крепь
Шрифт:
– Вы можете убедиться, что это не так. Я действительно полагаю, что вы не заслуживаете тех неприятностей, которые вас ждали бы, дай я делу ход. Открыть контрабанду зерна и скрыть факт попытки переслать письмо было слишком рискованно – письмо было найдено при свидетелях, которые могли быть при разбирательстве опрошены… И, разумеется, не только это. Я, к счастью, узнал, что ваше имение соседствует с Клевками, которые я уже тогда серьезно вознамерился купить. Хорошо бы мне тут жилось, если бы мое появление в здешних местах сопровождалось историей о том, как я погубил своих соседей. И, как это бывает, молва тут же приписала бы, что я сделал это для того, чтобы расширить
– А если вы надумаете купить другое имение, и мы с вами никогда не станем соседями?
– Хочется надеяться, что всякое доброе дело когда-то зачтется…
– До сих пор вы не производили впечатление столь набожного или филантропического человека… – позволил себе съехидничать Зыбицкий, но, встретив гневный взгляд майора, тотчас же замолчал.
– Одним словом, вот какой я нашел выход и сей час мы все уладим: вы не пытались переправить хлеб за кордон, он изначально направлялся в наш армейский магазин в Гродно, куда его и доставили. Купчие с полевым комиссариатским управлением я подготовил задним числом, вам остается только подписать их.
– Я не просил вас об этом, – произнес Сакович в диссонанс с дружеским тоном Тарлецкого.
– Что ж, в таком случае считайте, что вы мне ничем не обязаны, – сказал тот, отчетливо обозначив в своем голосе обиду.
– Я бы хотел этого. Я не люблю быть обязанным. Я полагаю, деньги за зерно, когда я подпишу документы, получите вы? Или уже получили? – спокойно проговорил Сакович. Его спокойствие объяснялось тем, что он, наконец, как ему показалось, разгадал своего собеседника: да он обычный корыстолюбец, затеявший замысловатую махинацию с казенными деньгами. А пана Константина ему нужно было припугнуть только для того, чтобы тот помалкивал.
У Тарлецкого действительно появились основания для обиды. «После всего он посчитал меня банальным казнокрадом? – подумал он. – Эх, была бы сейчас в кармане стопка ассигнаций, так бы и швырнул их в его усатую физиономию! Однако, спокойно: может быть, пока так и лучше, по крайней мере, перестанет жечь меня своими глазами».
Чуть прищурившись, Тарлецкий посмотрел сначала на Зыбицкого, потом на Саковича, лица которых тонули в сумраке (пан Константин почему-то не распорядился зажечь свечи). Все же нельзя последнее слово оставлять за Саковичем. Пора выкладывать последнюю козырную карту.
– Что ж, вас можно понять, пан Константин. Вы, очевидно, в некотором замешательстве от того, что пришлось сейчас услышать. Вы, конечно, получите деньги за ваш хлеб, можете быть спокойны. Только вы ведь не об этом хотели спросить. Вас интересует письмо от сына. Я не собираюсь с его помощью вас шантажировать. Вот оно, возьмите. Может быть, теперь вы не станете искать в моем поступке злых намерений и просто поверите в мое искреннее к вам благорасположение. – Тарлецкий протянул пану Константину тот самый маленький конверт. Это произвело на шляхтича, наверное, самое сильное за вечер впечатление.
– Давайте ваши купчие. Мне нужно ознакомиться с документами, прежде чем подписать. И я должен сделать распоряжения. Поэтому прошу меня извинить, на некоторое время я вас оставлю. Если не возражаете, вернемся к разговору после ужина.
– Конечно, конечно, не беспокойтесь! – ответил Тарлецкий, вынимая нужные бумаги из своей ревизорской папки. – С удовольствием подождем здесь, распорядитесь только открыть двери в ваш замечательный сад.
Оставшись наедине с Тарлецким, Зыбицкий попытался ему что-то сказать, но тот отмахнулся, утомленный напряженной беседой. Он прошел через зал и остановился у приоткрытого окна. «Побежал читать письмо.
В эту минуту Тарлецкий увидел в окно в десяти шагах от себя девушку, и его мысли понеслись в каком-то диком вихре, и он даже не сразу осознал, что это та, ради которой он сюда приехал…
Глава 4
Истинный мотив майора Тарлецкого
Ей было лет девятнадцать. Она разговаривала с молодым человеком, очень похожим на нее, и казалось удивительным, как эти двое могут быть одновременно такими разными: совершенно обычный, ну, может быть, просто симпатичный молодой человек, и девушка, которая в сотню, в тысячу раз красивее. Спутавшиеся ветви старой ивы почти полностью закрывали маленькую скамейку, наполовину утонувшую в земле под грузом ажурного, но тяжеленного чугунного литья. Пожалуй, только с того места, где стоял сейчас Дмитрий, можно было видеть молодых людей, облюбовавших этот уголок, чтобы под неторопливую беседу попить чаю – фарфоровые чашки и розетки с вареньем стояли рядом на маленьком круглом столике.
Июньский вечер был светлым, как северная белая ночь, и Тарлецкий мог хорошо рассмотреть лицо незнакомки. У нее были большие голубые глаза с длинными ресницами, волнистые золотые волосы, тонкий нос, в котором только ноздри не хотели подчиняться идеально правильным очертаниям – трепетали, словно крылья какой-то гордой птицы. Это лицо отличалось от всех других когда-либо виденных Тарлецким своей живостью и естественностью так, как гордая вольная птица, прячущаяся от людских глаз, отличается от напыщенной цесарки, которую можно пнуть ногой всякий раз, выйдя во двор.
Самым поразительным было странное ощущение, будто каждое движение ее лица делает его еще прекраснее, будто ее красота никогда не возвращается к некой исходной точке, а постоянно стремительно совершенствуется. Ни один спектакль не мог приковать к себе такого внимания, как игра этих глаз, этих тонких бровей, этих милых губ, будто бы подаренных девушке каким-то гениальным (не чета Зыбицкому!) портретистом, лихо исполнившим свой лучший в жизни карандашный набросок. «Что это? – думал пораженный Тарлецкий. – Волшебство ли природы преподнесло ей сей дивный дар становиться прекраснее после каждого движения или жеста, или это сверхжеманство, дьявольское кокетство, часы и недели, употребленные на то, чтобы, глядя в зеркало, довести до совершенства свою мимику? Нет, слишком естественна эта смена выражений на ее лице, да и для кого? Ведь тот юноша наверняка ее брат. Решено!» – было следующим словом, которое невольно пришло в голову майору.
…Пятью месяцами ранее, в холодной необжитой конторе варшавского нотариуса Шица (адрес конторы менялся очень часто), состоялся разговор, предопределивший появление Тарлецкого в Старосаковичах. С бешеной скоростью протирая собственные очки, словно от этого предъявленные ему Тарлецким неопровержимые доказательства совершенного им подлога могли раствориться, побледневший худой крючкотвор начал умолять Дмитрия не передавать дело в суд.
– Пан, не погубите! Проклятые деньги! Из-за того, чтобы о них не думать, сгубил и душу, и репутацию… Пусть пропадают рештки моей репутации, только не погубите семью… Я могу помочь устроить вам ваше будущее, вам не нужно будет делать ничего такого… в чем вы могли бы когда-то себя упрекнуть… Весь грех будет на мне, я заслужил такое…