Крепость
Шрифт:
Его слова звучат серьезно. Мы вовсе не хотим вести себя как сорвиголовы.
Значит: Искать постой.
Останавливаемся с ковчегом во дворе трактира – прямо перед деревянной постройкой. Там на досках и на деревянных столах вповалку лежат солдаты.
В трактире есть чай. Просто замечательно! Здесь, среди немецких солдат, мы впервые чувству-ем себя уверено. Большинство спят прямо в машинах. А мы?
– Разместимся там! – говорит Бартль и протягивает правую руку косо вперед вправо: Мы стоим в нескольких метрах перед своего рода каретным сараем. Различаю сельскохозяйственные
Отлично! И, кроме того, имеющиеся у нас красные одеяла из La Pallice наконец-то теперь исполнят предназначавшуюся им роль.
Приготовить ли мне перекусить, интересуется Бартль.
– Спасибо, нет. Только попить, – я слишком взволнован, чтобы сейчас есть. Хочу лишь упасть где-нибудь и уснуть.
Проходит не так много времени, как я вижу приближающегося Бартля силуэтом против залитого лунным светом неба. В руке у него бутылка красного вина
Ясно: Стащил у приятелей!
~
Ладно. Сгодится в хозяйстве. Могу только надеяться, что вояки выставили посты охранения. Хотя это подразделение производит вид опытных солдат. Надеюсь, мне удастся спокойно по-спать до рассвета.
Сейчас, однако, не надо думать об этом.
Я нахожусь словно в полусне: Слишком уж много событий для одного дня. Как мой мозг может все это принять?
Amboise! Песчаный карьер! Горящий Blois – и затем большая мясорубка...
Когда-то я написал: «Во рту распространялся вкус крайней опасности...». На этот раз все так и было. Я знал, что произойдет нечто ужасное. У меня не было никакой надежды, что мы проско-чим сквозь это игольное ушко. И только теперь меня охватывает настоящий страх.
Как наяву вижу себя лежащим на дороге, в собственной крови.
Та мина была определенно нам предназначена – без сомнения. Мы бы обязательно подорвались на ней, если бы нас не остановил прокол шины – почти в последнюю секунду до взрыва. Спа-сенный благосклонным Богом, которого вдруг осенило, что я еще пока не должен окочуриться.
Мельничные жернова в моей голове нельзя остановить. Чтобы не ломать зазря голову, займусь-ка пупосозерцанием: Моим хреновым существованием!
То, что они причинили мне уже в детстве, ни в какие ворота не лезет. И было этого слишком много... Здорово, что мне на ум пришло выражение «ни в какие ворота не лезет». Любимое вы-ражение моей бабушки. «То, что они творят на этих метрах, ни в какие ворота не лезет!» гова-ривала она жалобно, когда возвращалась от арендаторов с собранными деньгами за аренду в доме номер 17 в Хемнице, на Янштрассе, с кожаным кошельком полным денег.
Мне становится хорошо от подобных воспоминаний. Так всегда происходит: Я должен только найти какое-либо воспоминание в своей голове, и тогда уже могу продвигаться вперед, как по нити Ариадны, по моей собственной жизни: Chemnitz, Rochlitz , Schneeberg и затем снова Chemnitz.
А теперь этот пыльный сарай у Луары! Свихнуться можно. Или разразиться припадочным сме-хом: И ни малейшего представления, где мы окажемся завтра вечером...
Но в любом случае, моя интуиция функционирует правильно.
Вижу, что Бартль встает. Поссать идет! говорю себе.
Бартль долго не возвращается. Не думаю, что он пошел поссать куда-то далеко. Ладно, надо тоже встать, да поискать его.
Не хочу верить своим глазам и ушам: Бартль стоит в трактире и снова выступает в роли орато-ра.
Едва верю в то, что он вновь нашел свой фарватер – после всего, что сегодня произошло.
Когда снаружи уже рассветает, толкаю Бартля и интересуюсь:
– Ну, солдаты-то хоть покемарили немного?
– Здесь не все спят, просто у них глаза закрыты, – Бартль дает немедленный ответ. – Ветераны!
– Ехать с таким кладезем изречений как Вы – мне следовало лучше подумать об этом...
Бартль смотрит на меня так открыто и чистосердечно, как только может: Взгляд собаки, кото-рому никто не в силах противостоять.
В первом утреннем свете изучаю свой атлас: Из-за этих сволочей Maquis мы должны как можно быстрее топать дальше.
Мансардные окна и люки фронтонов двускатных крыш домов за дамбой находятся на одном уровне с нами. Невозможно придумать лучшей позиции, чтобы подстрелить нас. Если я пра-вильно понимаю карту, такое положение еще долго не изменится.
Страх раздирает затылок – мандраж, ссыкун чертов... Какие еще есть словечки выражающие мое состояние?
Но теперь у меня появилось еще и чувство страха того, что здесь может объявиться какой-нибудь идиот с более высоким званием и собрать нас в «кулак». И кто может сказать наверняка, что он не будет очередным придурком с зашкалившими мозгами...
Рвануть бы вперед что есть мочи – но из-за мин пока слишком рано: Их еще не различить в ут-реннем тумане... Явный пример царящей у нас паники!
Тем не менее, того, что янки все еще не переправились через Луару, я не понимаю. Разве у них нет саперов? Разве они не знают, что мы едва ли имеем боеспособные подразделения здесь, на южном берегу? Наши регулярные войсковые единицы, во всяком случае, нигде не видать – скорее такие вот группки солдат как здесь.
Перекусываем суррогатом кофе и хлебом с консервированной колбасой. На этот раз кровяная колбаса. Variatio delectat .
Время пришло.
– Вперед, Бартль, выходим! – говорю громко, и обращаюсь к «кучеру»:
– Теперь Ваш черед провезти нас целыми и невредимыми.
И помолчав, добавляю:
– Мы должны быть предельно внимательными как еще никогда ранее! А потому, едем медлен-но, почти наощупь – и если что лежит на шоссе, то пропускаем это между колес...
– Агха! Агха! Господин оберлайтнант, – раздается в ответ.
Погода, кажется, будет меняться. Вместо бело-голубого, в небе теперь царит бледно-серый с рассеивающимися облаками цвет акварельной краски. Страстно желаю, чтобы небосвод потем-нел еще больше: Эта небесная скорбь совершенно не подходит для самолетов.