Крик жаворонка. Жизнь и судьба Ивана Трубилина
Шрифт:
– Я думаю, – рассказывал Симонов, через несколько лет после войны вновь посетивший станицу (он бывал здесь в разные годы трижды), – что-то очень сильно зацепило, заставило найти в блокноте наспех написанное в конце сорок второго, с трудом, но разобрать те две карандашные строки и тут же дополнить их еще несколькими:
…Не той, что в сказке, не той, что с пеленок,Не той, что была по учебникам пройдена,Не той, что пылала в глазах воспаленных,А той, что рыдала, запомнилПо сути, именно там, в Гулькевичах, Иван Трубилин стал формироваться в многогранную и многоуровневую личность, которую впоследствии знали многие, подчас даже не осознавая, как в простом деревенском парубке, способном одной рукой сжать сорванное яблоко с такой силой, что тут же набиралось полстакана сока, и с расстояния определить, какой шатун стучит в моторе ЧТЗ, вдруг стали проявляться качества такой душевной и духовной тонкости, когда самые разные люди (возрастов, положений, взглядов) стали тянуться к нему, как бы заранее определяя того человека, за которым надобно идти. Нет-нет, не вожака, что громовым рыком определяет «право-лево», а именно лидера, негромкого, но надежного, способного терпеливо выслушать любого, вникнуть в суть проблемы, а самое главное – найти способ ее решения.
Очень скоро МТС в Гулькевичах заставила о себе говорить уважительно, поскольку стала по всем показателям выходить в передовые. Руководители хозяйств уже общались с начальником машинно-тракторной станции не на «басах», привычно «выбивая» технику, а разговаривая с молодым руководителем крайне уважительно, поскольку машины стали прибывать в колхозы точно в заявленные сроки, абсолютно исправные, и хотя «сидели» на них подчас те самые пареньки, о которых говорил Хрущев, но это были уже отлично обученные ребята, знающие местные условия, умевшие работать так, что даже самый взыскательный бригадир не находил огрехов.
Уже в ту пору Трубилин, памятуя детство, прошедшее на колхозном машинном дворе, договорился с директорами школ о системных уроках труда и постоянной практике школьников у него в мастерских, где, выступая лично, довольно часто пел ту самую «Прокати нас, Петруша, на тракторе…», которую однажды сводный хор школьной самодеятельности станицы Гулькевичи исполнил на районном смотре с такой силой, что заставил подпевать весь зал, включая и районное начальство.
Молодая семья выстраивала жизнь в Гулькевичах всерьез и надолго. Особенно когда через два года родился сын – живой ясноглазый карапуз, которого не без споров назвали Женей. На внука приехали посмотреть дедушка и бабушка, отметив, что семейство Трубилиных активно прирастает. Тем более что это был уже второй Евгений. Первый родился у Маши, старшей сестры, затем через шесть лет появилась Галя, дочь Николая, а вот сейчас снова Женя. Отсюда и спор…
У Тимофея Петровича и Анны Акимовны были все основания считать, что счастливое продолжение старого казачьего рода не только состоялось, а набирало силу, авторитетную крепость, ту духовную связь, на которой во веки веков держалась основа прочности российского государства – большая русская семья.
И не материальной зажиточностью, а богатством, что сельские люди во веки веков ставят выше всего – уважением одностаничников за личные достоинства каждого члена той семьи, где всякий новый брал у предшественника лучшее.
Так уж было заведено, что всякое следующее «колено» рода Трубилиных личную судьбу формировало с опорой исключительно на базовые ценности предков, образ жизни и семейное воспитание. Это позволяло в любую лихую годину (а их ведь была большая часть) выбирать путь прямой, но
В том роду принято было жить долго, но насыщенно. Родовитость Трубилиных в том и заключается, что малые дети нередко заставали прабабушек и прадедушек в добром здравии. Анна Акимовна, например, покинула сей мир в девяносто лет (родившись в трагическом 1905 году, а скончавшись в не менее драматичном 1995 г.), полной мерой ощутив жизненный триумф своих сыновей. Старший стал министром в медицине, а младший академиком в сельском хозяйстве. И это при том, что дальние предки больше сражались за Отчизну или гнулись на пашне, чем сидели за партой. Правда, по рассказам, много читали, хотя расписывались с трудом – рука была слишком натруженной от общения с орудиями крестьянского труда, чтобы держать невесомое перо также уверенно, как плуг.
Важно, что, несмотря на расстояние (а жизнь молодых почти сразу уходила от «родного очага»), никогда духовно не прерывались и совет старшего (особенно отца) для детей всегда оставался важным аргументом при принятии того или иного решения. Тимофей Петрович, безусловно, гордился успехами своих сыновей, хотя иногда и позволял некое ворчание, особенно когда младший стал стремительно расти по служебной лестнице:
– Ты, Ванюшка, простых людей не забывай… А то с той высоты, куда тебя судьба несет, они для некоторых смотрятся букашками. Падать-то будешь все равно на землю…
Для Ивана Тимофеевича отец всегда оставался безусловным авторитетом, прежде всего отношением к людям, с кем работал или с которыми встречался. Там, в Гулькевичах, круг общения стал неизмеримо шире, но главное – разнообразнее. Большей частью это были зрелые, состоявшиеся люди, имеющие большой жизненный опыт.
Ему повезло – поколение послевоенных руководителей, отобранных прежде всего самой войной, хорошо знавших ценность созидательного труда. И не один Огурцов был среди них. Особенно это стало ощущаться, когда Трубилина назначают директором МТС. Судьба уже чаще стала сводить с людьми, чьи биографии были насыщены не только фронтовым прошлым, но и судьбоносными событиями восстановления, в которых «университетом» являлась сама жизнь, непростая, подчас драматическая, нередко на грани самопожертвования, но не утерявшая при этом чувства товарищества и оптимизма. Всякий праздник начинался и заканчивался песней, хорошей, распевной мелодичной песней, которую вослед радио пела вся страна.
Это было очень важно, если учесть непростое переломное время. А оно было, действительно, сильно переломное, особенно для тех, кто долго ходил под дамокловым мечом сталинского периода, и разговор на заседании бюро партии по поводу, скажем, невыполнения плана посева озимых часто шел под суровым приглядом начальника местного отдела МГБ.
Иван Тимофеевич избежал этого, но знавал многих людей, у которых ушедшая эпоха отражалась не столько количеством орденов на груди, сколько рубцами инфарктов. Впоследствии уходил от публичных рассуждений на эту тему, и не потому, что не привык искать виноватых среди тех, кого уже нет на этом свете. Прежде всего потому, что лично на себе ощутил все преимущества социализма: с бесплатным образованием для любого, возможностью реализоваться по жизни без опоры на родовитость или увесистую протекцию, а главное – редкую человеческую сплоченность, помогавшую стране выходить из послевоенных лишений.
В тех же Гулькевичах жили более чем скромно (съемная комната, где одностворчатый шкаф хранил весь семейный гардероб), но с полной уверенностью, что страна, пережившая такую войну, где каждый пятый еще долго ходил на работу в гимнастерке со следами споротых погон, выходит на ту магистраль, где всякий день обещает светлую надежду.
Именно в ту пору Иван Тимофеевич близко сходится со многими людьми, которые в той или иной степени оказывают влияние на формирование его как личности, в которой лучшие человеческие качества (те, что от мамы с папой) на всю жизнь остались доминирующими.