Критика буржуазных медико-социологических концепций
Шрифт:
Тем не менее, Ламия не стремится напугать её.
— Я думала, ты живёшь в Эреа, — говорит она.
— Я живу везде. — Она наклоняет голову и смотрит на Одетт, и та старается не выглядеть испуганной, потому что чувствует, что это будет невежливо. — Ты хочешь подойти сюда, Дочь Мари? Вода полна магии, она тёплая. Лечит любые раны.
— Я в порядке, — отвечает она, не двигаясь.
— Ты боишься, Дочь Мари?
— Должна ли я?
Ламия снова улыбается. Уже не плачет. Она не плачет с тех пор, как Одетт вернула ей гребень,
— Нет, — отвечает она, и её забавная ухмылка заставляет Одетт задаться вопросом, стоит ли ей верить. — Я знаю, что обо мне говорят в историях смертных, и, хотя кое-что из этого правда, я никогда не пожирала своих сестёр.
Хотя она тщательно выбирает слова, и Одетт умеет читать между строк, на этот раз она не замечает, что это утверждение не означает, что Ламия не планирует сделать это когда-нибудь; она отвлекается на нечто другое и делает шаг вперёд, опасный и решительный.
— Сёстер?
Ламия замечает этот шаг, но старается не обращать внимания на её ноги, на тот путь, который они выбрали, и на пространство, которое уменьшается между ними. Её волосы, сделанные из шелка и золота, лениво скользят по одному из плеч.
— Так и есть, Дочь Мари. Мы с тобой сестры, и я никогда не ела ни одну из своих.
Одетт снова должна была бы заметить выбор слов, настоятельный тон и тот взгляд, полный неопределённости и ожидания, но она не замечает.
Ещё шаг вперёд.
Одетт могла бы задать много вопросов, но она хорошо помнит, как её назвал Тартало, как её зовут ведьмы, как всегда называла её Ламия, и сердце её бьётся сильнее, когда она принимает истину, которую ещё не понимает, и шепчет:
— Ты Дочь Мари?
Ламия наивно улыбается.
— Нет, милая. Мы сестры не по матери. — Её глаза, навсегда покрасневшие от невидимых слез, устремляются на пространство между ногами Одетт и водой. — Почему бы тебе не подойти поближе? Исцели свои раны в этих водах. Отдохни.
И королева, которая не хотела быть королевой, снова игнорирует опасность и делает ещё один шаг вперёд.
Но она не успевает подойти.
— Кто твой отец?
Ламия быстро наклоняет голову, в жесте, полном усталости и нетерпения.
— Хотя чистота твоей магии, не растворившейся за поколения, делает нас сестрами, по законам смертных мы должны быть двоюродными сестрами, — говорит она, — очень дальними.
— Ты тёмное создание? — спрашивает Одетт.
И Ламия улыбается.
— Тебя беспокоит моя тьма, сестра? — шепчет она, словно мурлычет, мягко и чисто, как журчание воды вокруг них. — Подойди ко мне и попроси желание. Попроси, чтобы для тебя исчезли Вороны, Львы и Волки. Попроси, чтобы ты была свободна навсегда и больше не меняла лиц, чтобы не было тела, которое требует костюмов.
И тогда Ламия понимает, что
Она не попросит её лишить себя лица, не попросит избавить от тела. Не попросит её съесть себя.
Одетт делает шаг назад, затем ещё один, и последнее, что она видит перед тем, как развернуться, — это улыбка Ламии, такая белоснежная и яркая, как луна мёртвых: игольница из слоновой кости, наполненная острыми кинжалами.
Глава 11
Одетт
Первые лучи солнца приносят с собой воспоминание о кошмаре. Когда я просыпаюсь, я понимаю, что часть этих темных обрывков все еще осталась в реальном мире.
Мне снится маленький домик в лесу, ведьмы вокруг люльки — моей люльки, а мои безликие родители смотрят внутрь.
Этот сон, тот самый сон, не реальность. Но то, что идет после, — это уже реальность: мутное воспоминание о моей ночной прогулке, босые ноги, шаг от воды, теплый голос Ламии…
Ламия.
Прошлой ночью я говорила с ней.
Когда я встаю, чтобы умыться и избавиться от удушающего ощущения, в зеркале я вижу, как после всего этого я уснула с лицом Лиры… и бегу к унитазу, чтобы вырвать ужин.
Не должно быть так легко. Но это так, и меня это пугает.
Вчера я приняла её форму, и я перестала существовать.
Я подчинилась, когда Нирида принесла мне подходящее платье, и тоже, когда попросила снова встретиться с Эльбой, который рассказал мне о письме, отправленном королевой Друсилой. Солдаты, наши солдаты, всё время смотрели на меня с плохо скрытым интересом. Они думают, где меня держали, как меня привезли сюда, не заметив ничего.
И весь день я удивлялась, как легко адаптироваться к этому образу, к высокомерному тону, жестам и высокомерным взглядам.
Слишком долго. Я слишком долго жила в этом теле, которое кажется таким же моим, как и настоящее.
Когда я думаю, что вырвала всю еду и снова смотрю в зеркало, я вижу свое настоящее лицо.
Образ тех глаз, которые я так долго не видела, слегка выраженные скулы, покрасневшие глаза и темные круги под ними, снова напоминают мне слова Ламии, и кошмар снова заполняет всё:
«Я никогда не съедала своих сестер».
Я снова бегу к унитазу и начинаю рвать, пока что-то не сворачивается в животе.
«Мы не сестры по матери».
Голова кружится, и глубокий, укоренившийся в мне страх, как когда-то имя Лиры и её образ, съедает меня. Если Ламия — темное создание, то её отец…
Я не могу даже подумать об этом.
Я слышу, как открывается дверь моих апартаментов, пока я все еще наклонена над унитазом и крепко держусь за него.
— О, темные боги… скажи, что тебе не понравился ужин.