Критика буржуазных медико-социологических концепций

Яковлевич Болеслав Смулeвич

Я сглатываю.

— Клянусь, я не знаю, что произошло.

Он остаётся на месте, словно боится, что начатый мной разговор вновь заставит меня сбежать.

— Я верю тебе.

— Ты постоянно это повторяешь.

— Потому что это правда.

Я отвожу взгляд, пытаясь найти что угодно, на чём можно сосредоточиться: колышущиеся шторы, свечу на прикроватной тумбе, свои босые ноги, утонувшие в складках ночной рубашки…

— Как она?

— Нирида? — переспрашивает он, словно её руку и не обжигал мой удар. — Она в порядке. Сердится из-за

последнего удара, но… это пройдёт. Теперь она знает, какую цену приходится платить за то, чтобы выводить тебя из себя.

— Я не хотела причинить ей боль.

— Думаю, хотела, — улыбается он.

У меня будто образуется пустота в желудке.

— Это неправда.

— Не пойми меня неправильно, — он трёт затылок. — Я не думаю, что ты хотела причинить ей вред сознательно. Думаю, ты просто защищалась — от её слов, от того, что она сказала… Ты почувствовала себя загнанной, как с Хиру, как с демонами на Проклятой, и твоё тело… твоё тело среагировало.

Не задумываясь, я касаюсь места, где мои собственные пальцы обожгли кожу: пять небольших следов на внутренней стороне предплечья — четыре в ряд и чуть ниже, след от большого пальца.

— Нас никогда не учили этому в Ордене, — признаюсь я. — Никогда.

Ни этому, ни Мари, ни Гауэко… Нам только говорили, что наши дары — это грех, но никто даже не удосужился объяснить, кто их нам дал.

Я смотрю Кириану в глаза, будто пытаюсь зацепиться за них, чтобы не утонуть, пока всё вокруг рушится. И только тогда признаюсь:

— Ламия намекнула, что я дочь Гауэко.

Кириан наблюдает за мной молча, не отводя взгляда с моего предплечья. Затем он поднимает руки к поясу. Медленно снимает с ремня небольшие ножны для кинжалов и аккуратно кладёт их на туалетный столик за своей спиной. Проделывает то же самое с другими ножами с противоположной стороны и, наконец, начинает расстёгивать пояс с мечом.

В его разоружении есть что-то тёплое, совсем не похожее на привычную боевую готовность, но такое же торжественное.

Затем, не говоря ни слова, он подходит к кровати и садится на неё, отчего матрас прогибается под его тяжестью.

— Не помню, чтобы она делала нечто подобное.

— Я снова видела её. Вчера.

Его брови сходятся на переносице.

— Вчера? Когда?..

— Это не так уж важно, правда? — заключаю я.

Кириан выдыхает с лёгкой виноватой улыбкой и проводит рукой по тёмным волосам, стянутым на затылке кожаной лентой.

— Что именно она сказала тебе?

— Она намекнула, что одна из моих предков была её сестрой, и что у них был общий отец. Она не подтвердила, что сама была тёмным существом, но…

— Понятно, — кивает он. — Демоны сказали, что твоя кровь пахнет Гауэко.

Мы замолкаем, и я задаюсь вопросом, о чём он сейчас думает. Ощущает ли он тот же страх, который сжимает моё горло?

Если наши предположения верны, если в моей крови действительно течёт тёмная магия Гауэко, становится ясно, почему в Ордене запрещали нам принимать свою истинную сущность:

чтобы мы не использовали эту запретную силу.

Моя магия могла происходить не от какого-то случайного языческого бога, а от самого отца всех тёмных существ. От того, кого Львы считают воплощением дьявола.

— Я не понимаю, — признаюсь я. — Не понимаю, почему меня называют Дочерью Мари, но при этом верят, что во мне есть что-то от Гауэко. Это же невозможно, чтобы обе версии были правдой… верно?

Я сглатываю и смотрю на Кириана, но сразу понимаю, что он не скажет мне того, что я хочу услышать. Он не станет лгать.

— Я не знаю, — тихо отвечает он. — Никогда не слышал о чём-то подобном, о таком союзе, но… я и о Воронах не знал.

Мой желудок сжимается, а пальцы нервно теребят друг друга — я пытаюсь сдержать дрожь.

Вдруг Кириан протягивает мне руку, ладонью вверх, и, ещё не понимая, что он хочет, я замечаю повязки на его пальцах. Мои собственные пальцы тянутся к ним раньше, чем я успеваю остановиться.

— Я ведь и тебя ранила, — вырывается у меня почти шёпотом.

На второй фаланге каждого пальца бинты, так же как на кончиках безымянного и мизинца, а на указательном и среднем — ещё и на третьей. Между бинтами виднеется нетронутая кожа, но и там есть следы ожогов — не такие серьёзные, чтобы их забинтовали.

Кириан мягко убирает мою руку, берёт другую, ту, что просил, и аккуратно сжимает её за запястье, будто держит что-то хрупкое и драгоценное.

Его большой палец скользит по ранам на моей коже, по пяти меткам от собственных пальцев.

— Мне кажется, в тебе что-то пробудилось, — шепчет он. — Что-то, что может навредить не только твоим врагам. И думаю… — он делает паузу, — ты могла бы научиться это контролировать.

— Я не понимаю, как это работает, Кириан. Не понимаю, откуда… это.

Слова застревают у меня в горле, пока я резким движением не освобождаю руку, затем вновь хватаю его и сжимаю его пальцы так, чтобы он не смог вырваться, но при этом стараюсь не причинить ему боли.

Стоит мне только захотеть — и его раны начинают заживать.

— Магия, — говорит он, наблюдая за преобразованием, — это магия, Одетт. Очевидно, в тебе больше силы, чем ты сама подозревала, чем тебе говорили эти мерзавцы. И я догадываюсь, почему.

— Почему? — осмеливаюсь я спросить.

— Потому что они тебя боялись. Возможно, боялись всех вас. Может, они опасаются того, на что вы способны. Или… может, ты особенная. Кто знает? Но факт остаётся фактом: они не были честны с тобой. И если они врали даже в том, что могли использовать в своих интересах, в твоей миссии, значит, их страх был слишком велик.

Я сглатываю.

Когда его раны полностью заживают, он не торопится снимать бинты. Его рука уходит за спину, в карман брюк, откуда он достаёт маленький флакон и несколько повязок. Затем снова протягивает мне руку. Его пальцы, привычные к мечу, касаются моей кожи так мягко, будто боятся повредить.