Критика буржуазных медико-социологических концепций
Шрифт:
Убийца.
Впереди вижу дверь, которую мне нужно пройти. Она совсем близко. Осталось всего несколько шагов. Я смогу, я смогу, я…
Все умрут из-за тебя, потому что ты трусиха.
В груди ощущается рывок, болезненный укол, как предупреждение. Я чувствую, как мои шаги становятся всё медленнее, и даже рука Кириана на моей спине, которая кажется единственным якорем в реальности, не может удержать меня от сомнений.
Слышу глухие удары своего сердца, словно безумную мелодию.
Остаётся
Если ты войдёшь, ты больше никогда не будешь собой.
Перед глазами всё плывёт.
Если не войдёшь, ты трусиха. Убийца. Убийца…
Я останавливаюсь. Полностью. Абсолютно.
— Одетт? — спрашивает Кириан.
Я не могу сфокусировать взгляд на его лице. Я пытаюсь сосредоточиться на двери передо мной, на зале, который ждёт за ней, но мир кружится вокруг меня.
Когда ты войдёшь, ты станешь ею. Ты будешь ею до конца войны. Ты будешь ею после. Навсегда. Навсегда.
Голос, ужасный, тянущийся шёпот. Её имя звучит, как удары колокола, возвещающие конец.
Лира.
Лира.
Лира…
— Одетт, — снова зовёт Кириан.
Я пытаюсь ухватиться за этот голос, за своё имя, но голос внутри всё ещё твердит:
Лира.
Лира.
Лира…
Я чувствую, как теряюсь в другой, в имени, которое слишком долго было моим… И задыхаюсь. Воздуха не хватает, я тону.
Мои ноги подкашиваются, но сильные руки спасают меня от резкого, болезненного падения и мягко опускают на пол.
Я чувствую эти же руки на своей талии, на плечах, на щеках… Они продолжают произносить моё имя, словно молитву:
— Одетт. Одетт…
Я следую за этим звуком, цепляюсь за него, за его руки.
— Одетт, всё хорошо. Тебе не нужно входить, — лжёт он.
Если ты не войдёшь, ты трусиха… — шипит голос в моей голове. Но если войдёшь, ты больше никогда не будешь собой…
— Посмотри на меня, Одетт. Посмотри мне в глаза. Ты здесь, со мной. Сейчас. Всё хорошо. Всё будет хорошо.
Я чувствую, как он сжимает мои пальцы, и сосредотачиваюсь на этом, чтобы избавиться от тяжести в груди.
— Дыши. Ты можешь это сделать. Давай, — шепчет он, совсем близко к моему лицу. — Пусть воздух унесёт то, что ты чувствуешь. Пусть он войдёт, очистит тебя и уйдёт. Глубокий вдох. Вот так. Ещё один… Да. Вот так… Всё будет хорошо.
Я делаю, как он говорит. Сосредотачиваюсь на дыхании: глубокий вдох, снова и снова. Представляю, как воздух, заполняя мои лёгкие, рассеивает тьму внутри меня, подобно белому свету, пронзающему мрак. Я позволяю его голосу окутать меня, позволяю его рукам, которые удерживают меня на земле, согреть меня.
Чувствую его ладони на своём лице, на шее. Они касаются, обнимают, гладят… и этот тепло медленно возвращает меня к реальности.
Кириан, кажется,
— Уходим?
— В мои покои? — удаётся мне вымолвить.
Он молчит. Не знает, что сказать. Его лицо совершенно серьёзно, и вдруг я понимаю, почему. Понимаю, что именно предлагает мне этот человек, для которого победа в войне, свобода — всё.
Во мне рождается что-то, что не помещается в этом узком, подавляющем сосуде, сжимающем мои рёбра.
Я смотрю на него, и реальность ещё слегка колеблется.
— Если я не войду туда, если королева не выслушает меня…
Он качает головой, словно это не имеет значения сейчас. Его пальцы осторожно держат мои щеки, будто это самое ценное, что у него есть.
— Пойдём, — говорит он. — Пойдём сейчас же.
Его большие пальцы стирают слёзы с моих щёк, и я осознаю, что плачу.
Он наклоняется и касается губами одной слезы, затем другой, и ещё одной.
— Одно слово, и я вытащу тебя отсюда, Одетт, — обещает он.
В его голосе звучит холодная решимость, ярость, которая убеждает, что он не лжёт. Но я слишком хорошо знаю, кто стоит передо мной. Я помню татуировки на его теле — волка и цветы: ярость и красота, которые он будет защищать любой ценой. Я помню, ради кого он сражается, кого старается уберечь.
Я помню ритуал Оцайла с фонариками и надежду, спрятанную в его голубых глазах.
Этот человек, этот воин, капитан Севера, украденный ребёнок… не может всерьёз предлагать мне сбежать. Он не мог хорошо это обдумать.
Что-то мягкое и тёплое медленно заполняет острые углы в моей груди, окончательно выталкивая мрак.
В коридоре царит тишина.
Только моё дыхание, всё ещё неровное, нарушает её.
— Одно слово, Одетт, — настаивает он низким, спокойным голосом.
Я хочу спросить его, куда бы мы отправились. Хочу узнать, предлагает ли он мне передышку или окончательный отказ. Смог бы он? Это то, что он мне предлагает? Одно слово, и он обречёт всех, чтобы я не столкнулась с этим?
Нет. Это невозможно.
И я не могу позволить ему даже попытаться.
— Одну минуту, — прошу я. — Я смогу… если ты дашь мне минуту.
Его глаза сверкают. Он осторожно изучает меня.
— Я знаю, что ты можешь; но хочешь ли ты?
Я киваю, сглатывая комок в горле.
— Одну минуту, — повторяю.
Он убирает руки с моего лица, но остаётся рядом, всё ещё на одном колене у меня перед глазами.
Я делаю глубокий вдох, как делала раньше, затем ещё один. Повторяю это снова и снова, пока не убеждаюсь, что могу дышать, что не задыхаюсь.