Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
В тот же день при очередной вечерней проходке текста Брежнев сказал, что Михаил Андреевич похвалил проект, никаких замечаний не высказал. И это утверждало Брежнева во мнении, что он может предлагать коллегам по политбюро свое первое крупное выступление после назначения на пост руководителя КПСС.
То, что Михаил Андреевич не высказал никаких замечаний ни нам, рабочей группе, ни Леониду Ильичу, представлялось первоначально естественным, как проявление такта в отношении высшего партийного руководителя. Однако в дальнейшем стало очевидно, что здесь есть и другие обстоятельства.
Летом 1968 года, при нарастании кризиса вокруг Чехословакии, но еще задолго до ввода ряда участников Варшавского
— Времени у нас мало, — начинал Суслов совещание с рабочей группой, — поэтому сразу займемся делом, работать надо засучив рукава.
И Суслов, как бы демонстрируя энергичную рабочую манеру, снимал пиджак, вешал его на спинку кресла, подтягивал длинные рукава рубашки. Эти движения и сопровождающие их слова о малом времени повторялись на всех совещаниях. Собравшиеся поспешно раскрывали блокноты, перебирали листы бумаги, брали в руки карандаши, демонстрируя, что понимают необходимость быстрых действий и готовы выполнять поручения.
— Ну, что нам предстоит? — вопрошал Михаил Андреевич, хотя все считали, что именно он и собрал их с намерением чем-то озадачить. Не получив ответа на свой вопрос, Суслов сразу включал вдело своего помощника, к которому обращался кивком головы, не называя, как и всех работников аппарата, ни по фамилии, ни по имени-отчеству:
— Каков у нас план мероприятий?
Зачитывался план. Естественно, его проект был заранее согласован между участниками рабочей группы. Если вдруг возникал у кого-либо вопрос, то тень болезненной гримасы, пробегавшая по лицу Суслова, гасила желание делать новые уточнения.
— Ну, что же? — подытоживал сразу же Суслов. — Всем ясно, что надо делать. Сроки определены. Времени нет. Леонид Ильич уже спрашивал. Я доложил. До свидания, товарищи.
Ссылка на Брежнева была непременной и в начале работы, и при ее завершении. Впрочем, обе эти стадии мало отличались одна от другой. Менялся только вопрос к помощнику: «Ну, что там сделано?»
Если речь заходила о поручении Брежнева, то Михаил Андреевич подробно, сверяясь с записью, излагал, что сказал генеральный секретарь. И это было главным содержанием речи Суслова. Минимум слов от себя.
Случился как-то эпизод, когда вроде бы без собственного суждения по проекту не обойтись, потому что никаких указаний Брежнева не было, но и тут Суслов ограничился ничего не значащими фразами. Хотя обстоятельства требовали иного.
Когда закончились советско-чехословацкие переговоры 2 августа 1968 года в пограничном городе Чиерна-над-Тисой, между Брежневым и Дубчеком было согласовано решение созвать совещание с участием других стран Варшавского договора. Эта международная встреча должна была состояться через двое суток в Братиславе, столице Словакии. Условились также, что советская сторона подготовит проект будущего итогового документа, который был бы построен в виде развернутого заявления. Вечером 2 августа Брежнев дал это поручение, вызвав оказавшихся рядом Блатова, Загладина и Александрова-Агентова. Потом секретарь ЦК по связям с компартиями капиталистических стран Борис Николаевич
Утром нам, группе из восьми человек, выделили вагон-салон в брежневском поезде с оборудованным машинописным и стенографическим бюро. Работа началась сразу же. Чтобы окрестные пейзажи не отвлекали своей красотой, мы задернули шторки на окнах. Составив контуры проекта, сразу же стали сообща диктовать содержание. К середине пути сделали первый вариант. Это был абсолютно сырой, малосодержательный набросок. Вдруг в салон входит Суслов: «Ну, как тут у вас? Давайте посмотрим». Мелькнула мысль, что Михаил Андреевич, ехавший вместе с Брежневым, намерен высказать какие-то мысли по содержанию. Но нет. Посмотрев первый вариант, который пока не содержал ничего, кроме набора банальных фраз, Суслов закончил: «Основа есть, я так и скажу Леониду Ильичу. Продолжайте».
Мы опешили. У главного теоретика не нашлось что сказать по существу. А ведь это был проект, под которым должны были поставить подписи руководители шести стран. Он должен был связывать общими позициями Чехословакию и ее союзников, быть обязательным к выполнению и не оскорбительным для взбудораженного общественного мнения чехов и словаков.
В конце пути, когда проект был передан всем официальным членам советской делегации, опять от Суслова не последовало ничего. Его память цепко держала лишь давно сложившиеся и повторяемые как заклинания постулаты марксизма-ленинизма. Он мог фиксировать их наличие или отсутствие. Искажение, как и забвение набора обязательных догм, вызвало бы его реакцию. Увидеть же мир в новом свете и дать ему адекватную оценку Михаил Андреевич был не в состоянии. Таким, собственно говоря, он и нужен был Брежневу, который мог бы не опасаться заговорщицких действий, если приходилось на срок отпуска или иной отлучки оставлять «на хозяйстве» Суслова.
…В те годы я жил в Староконюшенном переулке, в доме «сталинской» постройки, куда после брежневского переворота переселили и семью Хрущева. Путь мой на Старую площадь проходил через арбатские переулки, Волхонку. Удостоверение личности работника аппарата ЦК КПСС позволяло проходить через территорию Кремля от Боровицких ворот до Спасских, чтобы потом по улице Куйбышева идти к Ильинским воротам.
Не скажу, чтобы очень часто, но уж в месяц раз, как правило, в моем поле зрения в Кремле или на улице Куйбышева появлялся и останавливался черный лимузин марки «ЗИЛ». Выходили Суслов и немолодой уже сопровождающий офицер охраны, который нес коричневую папку с бумагами своего подопечного. Сопровождающий шел в двух шагах позади Суслова. Больше никто из охраны следом не ходил. Вместе с тем видно было, как офицеры «наружки», которые в штатском стояли на всех перекрестках этой главной в брежневские времена магистрали, встречали взглядом и провожали до следующего поста высокопоставленного подопечного.
Суслов шел прямой как штык и вместе с тем отяжеленной годами шаркающей походкой. Всегда в старомодном длинном пальто в зависимости от сезона: от светлосерого габардинового, летнего, до цвета маренго из плотного драпа с каракулевым воротником, зимнего. Постоянно в головном уборе — шляпе или каракулевой шапке пирожком. Ну, и от осени до весны — в калошах, ставших символом его консерватизма.
Шедшие навстречу люди часто с ним здоровались, даже если не были знакомы лично. Он в таком случае кивал в ответ, едва ли задумываясь, знает встречного или нет. Обогнать его было почему-то неловко, по крайней мере, я себе этого не позволял.