Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
Пока говорю, коллеги замерли. При слове «кадры» у старшего вырвались слова, похожие на стон: «Неужели опять началось?»
Комната наполнилась тоской и страхом. Кажется, головы опустились еще ниже. Спины вдавились в стулья. Бумага перестала шелестеть.
Спрашивать что-либо бесполезно.
Часом позже, по дороге в буфет, обращаюсь к коллеге Фатхуллину, с которым мы хотя бы обменивались отдельными словами: «Что насторожило в моем вызове в кадры?».
Отвечает: «Ничего особенного за этим, может быть, и не стоит. Только раньше если человека сразу после загранкомандировки вызывали в кадры, обратно на рабочее место он мог и не вернуться». —
На следующий день в кадрах оказалось, что действительно-таки «телега» прикатила. И зацепила она меня одного.
Других дело не касалось. Значит, пора того, чего боялись, вроде бы миновала. Или еще не наступила. В глазах моих видавших виды коллег царила настороженность, которую подчас сменял вопрос: «Выгонят ли этого и не потянут ли за ним других?»
РАССКАЗЫ О ДВУХ ГЕНЕРАЛАХ
Где-то в конце правления Хрущева у нас в очередной раз начался приступ антиамериканской лихорадки. Главным объектом атак стал существовавший тогда на Ближнем Востоке прозападный союз, который назывался «Багдадский договор». Орудием же борьбы против этого союза стали попавшие в наши руки планы ядерного минирования прилегающей к СССР территории Турции и Ирана.
Работал я тогда в управлении информации МИДа, и волею обстоятельств мне было поручено представить тексты записки и проекта постановления ЦК КПСС на подпись руководителям Министерства обороны.
Начались мои хождения по военному комплексу близ Гоголевского бульвара с разговора с близким мне по положению майором, а закончился маршрут в кабинете министра. Но наиболее примечательны были две встречи в середине пути. О них и пойдет рассказ.
Чтобы поставил подпись бывший в ту пору министром обороны маршал Малиновский, нужно было получить на втором экземпляре визу его первого заместителя маршала Захарова. Но тот мог поставить подпись, только если документ завизирован человеком пониже рангом — в данном случае начальником ГРУ, генералом армии Серовым, который, в свою очередь, не мог подписать проект без визы своего заместителя — начальника управления информации генерал-полковника Кореневского.
Этому командиру я и был представлен для согласования бумаг.
Генерал Кореневский был общевойсковым начальником, руководившим, правда, разведкой фронта. Каким образом он попал в круг разведчиков политического уровня и руководил ими — загадка, теперь уже не имеющая объяснения. Огромного роста, крепкого телосложения, он всем своим видом олицетворял несокрушимую мощь наших доблестных Вооруженных сил.
— Ну-ка, что там у тебя? — сказал он вместо приветствия. — Едрена мать, какую гору бумаги исписали! На кой хрен мне это читать надо? А тут что за лопуховина? Нельзя что ли, трах-тара-тах, одним русским обойтись? Зачем это гаженое иностранное слово написано?
— Можно, конечно, русским обойтись, — отвечаю, — но слово основной смысл американского плана минирования передает: «interdiction» означает «заграждение».
Генерал засомневался. Читать записку не стал. В слово уперся взглядом.
— Вот что! Я знаю только два языка —
Он нажал кнопку звонка. Вошел адъютант.
— Генерала Яковлева ко мне!
Через минуту вошел интеллигентного вида немолодой генерал-лейтенант. Он подтвердил правильность перевода, но оказался не в состоянии устранить сомнения начальника управления.
— Позвольте пригласить генерал-майора Романова, он непосредственно занимался этим документом?
Кореневский кивнул головой.
Повторилось то же самое: генерал Романов попросил пригласить полковника Водолазова. Каждый спускался по субординационной лестнице.
Полковник Водолазов также не убедил генерала Кореневского. И тогда кем-то была произнесена фамилия моего знакомого майора Рабиновича, фамилия исключительно неожиданная для тех стен в те времена.
Водолазов спросил разрешения у Романова, тот у Яковлева, который обратился к Кореневскому. И также согласия пошли по цепочке вниз, хотя все разговаривали стоя в двух шагах друг от друга.
Явился сильно поседевший майор с моложавым лицом.
— Так точно, — подтвердил он, — это слово означает «заграждение».
Кажется, возможности перепроверять подчиненных были исчерпаны. Генерал Кореневский махнул рукой, как бы говоря: «Ну, что с вами поделаешь, приходится согласиться». И поставил свою подпись.
Такое сомнение по пустяковому вопросу и полное игнорирование основного, политического смысла документа озадачило меня. Но времени для раздумий не было. Надо было как можно скорее идти к генералу Серову.
Начальник ГРУ ГШ ВС Советского Союза генерал армии Иван Серов был фигурой незаурядной в московской политической среде. В армию попал в конце 50-х годов, когда Хрущев снял его с должности министра государственной безопасности, видимо, опасаясь возможных козней этого матерого мастера заплечных дел.
Об Иване Серове много писала западная печать, называя на разных языках одним и тем же по смыслу словом — «Иван Террибл» — «Иван Грозный».
Такое определение Серов получил за жестокую расправу над татарами Крыма и некоторыми народами Северного Кавказа, депортацией которых в 1944 году он руководил по приказу Сталина.
Явственно представляя, какой кровавый след тянется за Серовым, я мысленно нарисовал его портрет: могучего сложения, с мрачным выражением волевого лица, человек в генеральском мундире при Звезде Героя.
Каково же было удивление, когда за широченным столом в глубине обширного кабинета оказался сухонький и сморщенный, словно печеное яблоко, человечек. Он вышел из-за стола, побуждаемый не манерами воспитания, а непроходящим внутренним напряжением.
В коричневом гражданском костюме, далеком от новизны, маленького роста, с худой костлявой ладонью, он казался совершенно не похожим ни на палача народов, ни на служаку-генерала.
Самое большее, на что он тянул по своему облику, — счетовод из довоенных фильмов.
Впрочем, все вожди и начальники, бывшие вблизи Сталина, отличались малорослостью. Это они только на картинах художников да в кинофильмах почему-то выглядели исполинами. Говорят, что самый крупный злодей в ГПУ-НКВД нарком Ежов был совсем коротышкой. И ему приходилось подпрыгивать, чтобы личной оплеухой продемонстрировать свой гнев к «врагам народа», отличавшимся гвардейским ростом, Блюхеру и Тухачевскому.