Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
После этого он сунул мне под зонтик папку с бумагами. Спросил:
— Вам видно или потребуется фонарик?
Боясь, что сразу с зонтом, папкой и фонарем можно и не справиться, я сказал, что обойдусь и так.
Ознакомившись с телеграммами, я вылез из-под зонта. Человек стоял надо мной, непрерывно поворачивая голову из стороны в сторону, будто в ожидании атаки.
— Завтра я буду здесь в это же время, — сказал он, расставаясь, — зонт я оставлю у вас в шкафу.
Следующие два дня все повторялось по установившейся схеме.
На четвертый день делегация уезжала из Дюссельдорфа. Человек
Мы распрощались. Перед его уходом я, вспомнив о зонте, сказал:
— Вы забыли зонтик, ведь мы же уезжаем.
— Нет, — сказал гость, — зонт мне не нужен.
— Куда же его деть? Ведь немцы не допустят, чтобы гость позабыл что-нибудь в номере.
— Оставьте его себе, — услышал я в ответ. — Зонт — реквизит. Он уже списан.
…Прошло много лет. Зонт до сих пор сохранился у меня. И откровенно скажу: вблизи него я стараюсь не вести сомнительных разговоров. Конечно, зонт — предмет неодушевленный. Однако он — реквизит времен холодной войны. При мне-то он молчит. Но вдруг кому-нибудь что-нибудь скажет?
СВИТСКИЕ РАССКАЗЫ
О ВРЕДЕ РЯБЧИКОВ НА ПАРАДНОМ ОБЕДЕ
Эта история приключилась с моим другом, прекрасным знатоком многих языков, который успешно начинал дипломатическую карьеру.
В давние хрущевские времена торжественные обеды в Кремле по случаю приема иностранных гостей были очень пышными, с изысканными угощениями.
На одном из обедов мой товарищ оказался единственным переводчиком, а хозяева и гости, как на грех, ударились в разговоры. У них была последовательность: когда один говорил, другие ели. Потом тот, кто высказался, принимался за еду, а другой подхватывал разговор.
Переводчику же надо было успеть перевести тех и других. Он только отмечал, как официанты ставили тарелку с рыбной закуской и забирали ее при смене блюд. Потом ставили перед ним мясную закуску и тоже уносили нетронутой. Так же было с душистым супом, с отварной осетриной.
Наконец появилось последнее перед десертом блюдо — жареный рябчик, соблазнительно поблескивавший румяной корочкой.
Энергия, затраченная на перевод речей, требовала компенсации, а организм молодого здорового человека вообще предрасположен к основательной еде. А тут еще такие соблазны.
На какое-то мгновение хозяева и гости сосредоточились на поданной дичи. Мой друг решил не мешкать. Пока официанты не забрали у него тарелку, он нанизал рябчика на вилку и вгрызся в него.
В это самое время пресытившийся гость решил сказать что-то умное. Один из хозяев грозно прошипел: «Переводите!» У переводчика сжались челюсти. Ребра рябчика хрустнули и впились в язык, исключая на какое-то время возможность членораздельной речи. «Вы что, сюда есть пришли?» — услышал он продолжение того же рычащего шепота.
В чрезвычайной ситуации человек способен на сверхъестественное. Хриплым от боли голосом переводчик довел свою партию до конца.
Когда обед окончился, один из хозяев удостоил его вниманием. Сказал: «Что-то у вас, голубчик, голос сел. Должно быть, от мороженого.
Мой товарищ внял совету и, оберегая себя, ушел с очень нужной работы переводчика.
Говорят, что кто-то сделал и другие выводы из того случая, и на званых обедах перестали подавать жареных рябчиков.
Еще говорят, что переводчиков с тех пор стали сажать во второй ряд, не ставя перед ними никаких тарелок, чтобы и соблазна у них не было чем-нибудь навредить своим ценным качествам.
ПОДАРОК ДЛЯ ДРУЗЕЙ НА КУБЕ
В январе 1967 года, когда в Москве стояли трескучие крещенские морозы, на Кубу направлялась группа по изучению опыта развития общественных наук. Когда меня включили в ее состав, то наряду с прикидками по существу поездки пришла в голову мьсль взять с собой что-нибудь неожиданное, какой-то наш специалитет, чем можно было бы удивить и порадовать кубинских друзей.
Поэтому к традиционной бутылке водки я добавил в дорожный чемодан большущий пакет вяленой воблы, которую в Москве можно было купить только в закрытой правительственной системе распределения, называвшейся «Столовой лечебного питания».
Группа была небольшая. Возглавлял ее крупный философ, автор нашумевшей книги «Диалектика «Капитала», профессор Марк Розенталь.
Мотались мы по острову из конца в конец, встречи проходили по обычаям того времени и ранним утром, и поздней ночью. Спорили до хрипоты по главному тогда идеологическому противоречию: можно ли строить коммунизм в одной стране, когда полно стран, еще не обретших даже независимости. По идеологии Фиделя Кастро получалось, что — нельзя. Ну, а мы полагали, что уже вскарабкались на гору социализма и идем дальше, к коммунизму.
И вот подошло время отъезда. Хозяева устроили прощальный обед в домике на пляже Санта-Мария. Тут-то я и решил «удивить мир» — угостить кубинцев заморской для них рыбой.
Когда предложили аперитив и на столиках в гостиной появились бутылки с кубинским ромом, я достал припасенный мешок и вывалил из него гору серебристых рыбок, высохших до состояния паркетной доски. Помещение наполнилось острым, соленым ароматом.
Кубинцы оторопело смотрели на эту диковину российского вкуса, не зная, что же делать: то ли резать ножом, то ли колоть щипцами для орехов, то ли искать мачете для рубки сахарного тростника. Когда же мы показали им, как надо чистить воблу, глаза хозяев выразили не энтузиазм, а отчаяние.
Потом кто-то из них сказал, что большинство кубинцев рыбу меньше метра в длину и съедобной-то не считают. А эти мумифицированные мальки вообще показались памятником фауны доколумбовой Европы.
Однако вобла вызвала взрыв восторга в советской делегации. Профессор Розенталь всплеснул руками: «Последний раз я ел воблу перед войной. А в 30-е годы она была чуть ли не основным продуктом. Неужели она с тех времен сохранилась в правительственном буфете?»
Искренняя радость мэтра науки стала убедительным свидетельством, что не зря я тащил раритетный продукт с другого конца Земли. Хотя меня и обескуражило предположение, будто килограмм воблы мог достаться мне из запасников сталинских пятилеток.