Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
Перепечатал. Принес. И больше я с этой речью дела не имел до того момента, как ее произнес Булганин. Кто и какими перелицовками занимался — не знаю.
Но только то немногое, что я мог узнать из прежнего текста, были глаголы «заявить», «отметить», «подчеркнуть» (ни разу «особо»), а также словосочетания «от имени», «с чувством». Слова «мне хотелось бы» были обогащены оборотом «позвольте мне», что меня особо порадовало. Когда же я наткнулся на слова «и впредь», то с горечью вспомнил, что не нашел им места в своем варианте, хотя видел их в ранее произнесенных речах. Не проникся я, значит, должным чувством ответственности.
Читал
Зародившееся во мне чувство ответственности не давало однозначного ответа.
Зато однозначным было открытие, что Н.А. Булганин не пишет те речи, которые читает. Мелькнуло и пугающее предположение. Неужели и сам Н.С. Хрущев тоже не сочиняет свои доклады? А это рождало новые вопросы: кто же их слагает? Много ли таких сочинителей и как ими становятся? Где они работают?
Сразу же возникло сомнение: может быть, и нет никаких специальных людей для составления докладов и речей? Просто начинают с первого попавшегося, как с этой речью получилось: я отдал Павлову, тот — заведующему отделом, от того она пошла министру, потом еще кому-то, так и досочиняли до последнего варианта, который похож на все предыдущие речи. В таком случае, действительно, «каждая кухарка» принимает участие в управлении государством. Только что из этого получается?
В любом случае, утвердился я в сознании, написание чужих речей — большой секрет. Не случайно мои старшие коллеги так явственно демонстрировали отсутствие интереса к моему заданию. Помнят или знают о тех, кто когда-то исчез, споткнувшись обо что-то невидимое в тумане тридцатых или начала пятидесятых годов. «Меньше знаешь, дальше дышишь», — наставлял меня Фатхул-лин, делясь мудростью выживания.
Поэтому ни на один возникший у меня тогда вопрос прямых ответов не было. Впрочем, нетрудно найти и сейчас, если попытаться узнать, кто же реальный автор слов от предвыборной речи до новогоднего тоста, которые составляют официальную часть всех информационных программ.
ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ЯЗЫК ПРОТИВ РУССКОГО
Заведующий отделом печати МИДа во времена позднего Хрущева, Леонид Замятин, вызвал двух молодых тогда еще сотрудников — Бориса Пядышева и меня. «Пойдите к Анатолию Ковалеву, — сказал он, — и примите участие в написании речи для Громыко на сессии ООН».
Мы пришли к главному советнику министра, который отвечал за подготовку его речей. Ковалев занимал небольшую комнату с тыльной стороны высотного здания на Смоленской площади. Сюда не доносился шум с Садового кольца, что усиливало ощущение сосредоточенной здесь работы мысли.
С Ковалевым мы были до того мало знакомы. Поэтому, должно быть, он неспешно объяснил характер задания. Каждый из нас должен был написать по два фрагмента, которые затем Ковалев мог бы вмонтировать в текст речи.
В положенный срок мы пришли со своими фрагментами. Ковалев сразу же при нас прочел их.
— Близко к тому, что нужно, — начал он сразу же свой комментарий, откинувшись в кресле, — но не совсем так. Речам Громыко свойственны две особенности. Во-первых, для его речей характерна образность.
— Что-то не всегда заметно, —
— Ну, как же! Надо только вглядеться. Вот, у вас что сказано? «СССР выступает за полное разоружение…». Но это же скучно.
— А как же можно веселее сказать? — пытались мы отбиться.
— Ну, хотя бы так: «Избавить мир от гор оружия». Видите, как заиграла мысль. Теперь в ней образ. И притом близкий к Громыко. Далее, — продолжал Ковалев, — каждая фраза у вас имеет подлежащее. А это не годится в дипломатическом тексте, да еще в речи министра.
— Чего же плохого в подлежащем? — попытались мы защитить «великий и могучий».
— Ничего плохого нет, — парировал главный советник министра, — только оно не годится. Ведь подлежащее требует сказуемого, сказуемое — дополнения, дополнение — определения. Но давать определение к дополнению может быть невыгодным для нашей позиции.
— Что же делать? — это был скорее стон, чем вопрос с нашей стороны.
Ковалев выдержал паузу и продолжал прерванное было размышление:
— Поэтому луч ше всегда дипломатическую фразу строить так, чтобы она была безличной и не имела бы подлежащего.
Мы поняли, что в тихой комнате главного советника министра оказались втянутыми в глубоко законспирированный заговор. Цель его — свалить великий и могучий русский язык и утвердить на троне словесности безличную дипломатическую речь.
ЧТО ГОВОРИТЬ, КОГДА НЕЧЕГО ГОВОРИТЬ?
Многие виды государственной службы предполагают необходимость писать сочинения. Например, любой милиционер должен уметь составить протокол задержания. В службе внешней разведки сочинение агента, как и в контрразведке, называется донесением. Это вполне приличное слово. Не знаю, как официально именуется сочинение работника службы безопасности, которое в народе называется «доносом стукача», но и такая форма сочинительства в разные годы приобретала в нашей стране массовый характер.
Для сотрудников дипломатической службы сочинительство представляет собой чуть ли не основную часть служебной деятельности.
Конечно, в их обязанности не входит писать доносы и донесения. Но они обязаны уметь составить, по крайней мере, запись беседы. По жестким правилам делопроизводства дипломат должен фиксировать каждый разговор с иностранцем в служебном дневнике.
Однако как такового, с переплетом и нумерацией страниц, дневника может и не быть. Просто есть категория материалов, которые называются «Из дневника первого секретаря Иванова С.П.» или «Из дневника советника Сидорова П.И.». А в этой категории обозначение: «Запись беседы», допустим, с советником государственного департамента Робертом Смитом.
Этот условный Роберт Смит, разговаривая с советским дипломатом Ивановым, Петровым или Сидоровым, знал, что тот должен был, если он строго соблюдал служебные инструкции, сделать соответствующую запись беседы для ознакомления своего начальства. Но и Сидоров, Иванов или Петров также понимал, что Роберт Смит, если он не бездельник, также обязан был сделать дневниковую запись.
В ранние советские годы это было необходимо делать и по той причине, что в любой момент о беседе Иванова со Смитом мог узнать какой-нибудь наблюдающий дядя из своей же тайной службы и спросить: «О чем вы говорили с этим агентом империализма и почему ваш разговор не получил отражение в записи беседы»?