Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
Когда Брежнев и другие члены Политбюро ЦК КПСС поехали в конце июля 1968 года на полустанок Блок-Пост для участия в советско-чехословацких переговорах в Чиерне-над-Тиссой, руководители КПСС были полны намерений в 24 часа двинуть танки через границу. Для этого туда были стянуты войска.
По ходу переговоров воинственный заряд стал пропадать, и вскоре в условиях недостаточности собственных аргументов Брежнев стал терять воинственность.
Там же, на полустанке Блок-Пост, в салон-вагоне для коллективной работы над документами, а также в купе, в которых мы жили и работали, в вагоне-ресторане,
Помню, как в очередной раз взорвался мой однофамилец по ходу одного из обсуждений вариантов заключительного коммюнике. «Это — тот случай, когда ваши пилюли и микстуры политических переговоров ни к чему не приведут, — срываясь на крик, говорил А.М. Александров, — здесь нужны хирургические методы решительных действий».
Казалось бы, что такой призыв мог исходить от исполинского роста громилы с короткой шеей и квадратным подбородком. Но с призывом к военным мерам выступал худенький, даже тщедушного сложения интеллигент в очках.
Противоположность речи и облика была разительной. И мне казалось, что только полностью ассоциируясь со своим шефом, проникнувшись его духом огромной воинственности, мой однофамилец мог искренне верить в то, что он говорит.
«Ну вот, опять склонились к вашей гнилой позиции», — словно сетовал помощник генерального секретаря, когда после Чиерны советские руководители отложили план немедленного ввода войск в Чехословакию и решили собраться на более широкое совещание в Братиславе, чтобы еще раз предоставить Дубчеку возможность самому выводить ситуацию из кризиса.
И как лихорадочно блестели глаза из-за толстых стекол очков А.М. Александрова, когда близкая его настроениям точка зрения восторжествовала и Политбюро ЦК КПСС решило ввести войска в августе 1968 года в Чехословакию. «Увидите, — говорил он, повторяя слова Брежнева или свои собственные, ранее сказанные ему, — через пять лет все забудут о Чехословакии, как забыли столь же быстро о Венгрии. А страна будет для нас спасена».
Понятно, что разговоры, в которых столь обнаженно была выражена точка зрения «ястреба», с противоположной стороны можно было вести только переминаясь «на мягких лапах», с использованием более обтекаемых фраз, чтобы в любой момент можно былр прикрыться щитом недостаточной понятости, избежать опасных в ту пору упреков в ревизионизме. Вместе с тем в закамуфлированном разговоре расчет был на то, что изощренный в придворном политиканстве ум моего однофамильца быстро справится с «текстом между строк». Его воинственные тирады, собственно говоря, о таком понимании и свидетельствовали.
Если политическая ассоциированность Александрова с Брежневым вызывала подчас недоумение, то организационное срастание помощника генерального секретаря с интересами его высокопоставленного шефа было достойно уважения.
А.М. Александров как бы проигрывал в себе всю роль, которую должен был сыграть Брежнев в том или ином мероприятии. И поскольку помощник был более квалифицирован в системе международного общения, чем генеральный секретарь, то он явственно понимал свое положение конечной инстанции. После
Отсюда — высочайшая требовательность к себе и окружающим, когда дело касалось выполнения функций генерального секретаря. Это понимание собственной роли последней инстанции — чрезвычайно ценное и вместе с тем крайне необходимое качество для той работы, которую в советские времена выполняли люди, называвшиеся помощниками того или иного высокопоставленного политического деятеля.
Можно было видеть, что и Брежнев исходил из того, что тот участок его работы, которым занимался Александров, прикрыт с абсолютной надежностью.
Примечателен такой эпизод. Осенью 1971 года Брежнев совершил трудный, долго подготавливавшийся визит в Югославию. Попутно по дороге в Белград был сделан заезд в Венгрию, а на обратном пути — остановка в Софии.
Главным звеном в этой цепи были переговоры с Тито. К их подготовке были привлечены Блатов, в то время заместитель заведующего отделом социалистических стран, и я — консультант того же отдела.
Венгерский этап был чисто парадным, он не требовал большой проработки, а болгарский — чуть более насыщенным, но им занимались другие наши коллеги.
Нам с Блатовым казалось, что после переговоров в Белграде мы останемся среди сопровождающих почти в роли туристов. Действительно, не будем же мы вмешиваться в дела других?
Но только мы разместились в правительственной резиденции в Софии, как в мой номер позвонил А.М. Александров: «Зайдите, пожалуйста, ко мне». Зашел. «Вы читали речь, которую Леонид Ильич будет произносить при вручении ордена Живкову?» — сразу же спросил помощник генерального секретаря. Отвечаю, что видел текст, который готовили другие товарищи. «Если видели, почему же не исправили? — последовал уже не вопрос, а упрек. — Вам что, нужно специальное поручение, чтобы довести текст до того уровня, чтобы он подходил генеральному секретарю?»
Мои попытки прикрыться тем, что эта работа поручена другим и неудобно вторгаться в чужие дела, успеха не имели. Собеседник был категоричен: «Найдите Блатова, возьмите эту речь и еще одну — тост, сделайте как надо. Времени у вас — три часа».
Нашел Блатова. Мы с ним повздыхали над несбывшимися планами по-своему распорядиться временем, провели ремонт текстов без большой уверенности в том, что делаем лучше, но, по крайней мере, по своему пониманию. Отдали Александрову. И сразу же получили взбучку за то, что не исправили вовремя текст заключительного коммюнике.
Думаю, что больших оплошностей во всех этих бумагах нашими коллегами допущено не было. Они тоже специалисты и ответственные люди. Мы могли позволить себе отстраниться от них, уповая на кого-то, что же касается А. М. Александрова, то он себе этого позволить не мог. Поскольку отчетливо понимал, что за ним дальше никого нет и он должен быть уверен в безукоризненности всей подготовки.
Конечно, он мог обойтись и без нашего участия в исправлении текстов. Мне не раз хотелось огрызнуться в таких случаях: «Если надо переделать, вот возьмитесь сами, время еще есть!» Но что-то удерживало от такой бестактности. И это было не данью старшинству, а пониманием какой-то рабочей необходимости, которую я не сразу осознал.