Кронпринцы в роли оруженосцев
Шрифт:
Когда задевались его прерогативы как руководителя, Русаков проявлял невиданную изощренность действий, изобретательность и настойчивость, чтобы все встало на свои места. Это его качество было известно мне хорошо. И к нему пришлось прибегнуть в оказании поддержки Бутенко, с которым мы были немного знакомы, и Ципко, которого я совсем не знал, но читал его статьи, упомянутые в разговоре Богомоловым.
Собрав публикации того и другого, я обратился к Русакову с раздумьем, как оградить проблематику социалистических стран от вмешательства тех, кто смотрит на мир только через призму наших внутренних
Здесь, конечно, была неизбежная хитрость. Дело в том, что споры по нашим внутренним делам очень часто велись наподобие эзопова языка. То есть вместо критики наших порядков тот же самый Бутенко восхвалял, допустим, реформы в странах Восточной Европы. Научившаяся понимать подтекст интеллигенция сразу же улавливала, что Бутенко мажет дегтем советский консерватизм. В то же время Косолапов, выступая против Бутенко, меньше всего думал защищать венгерских или чехословацких консерваторов. Он тем самым ограждал наше застойное существование от сопоставлений с Восточной Европой, которые были не в пользу СССР. Однако на поверхности это могло выглядеть и как попытка «внутренние» Косолапова учинить разнос «международнику» Бутенко.
Русаков, думаю, видел, что мое адвокатство шито белыми нитками. Но честь своего мундира он умел ценить.
Еще до разговора с ним я позвонил своему коллеге ВТ. Шемятенкову, помощнику секретаря по идеологии Зимянина, он сам с большим опасением относился к активности ревнителей консерватизма. Посоветовался с ним, какой способ действий был бы наиболее подходящим, учитывая, что как академические издания, так и преподавательская работа входили в сферу курирования отнюдь не Русакова, а Зимянина. По мнению Шемятен-кова, лучше всего, если бы Русаков поговорил с Зимяниным, а он со своей стороны подготовит должную поддержку такому разговору.
Так и было все проведено. Русаков очень решительно поговорил с Зимяниным и попросил оградить «его людей» от неправомерных выпадов. Зимянин запросил у своего помощника Шемятенкова справочные материалы на этот счет. Тот представил их в нужном преломлении. В результате сначала была ограждена деятельность Бутенко. А затем в аналогичном плане строилась и зашита интересов Ципко.
И вот при переходе к перестройке новый секретарь ЦК по социалистическим странам Медведев по рекомендации Богомолова принял к себе в отдел консультантом Александра Сергеевича Ципко.
Первый раз мне в работе довелось с ним столкнуться при подготовке крупного, можно сказать, эпохального (по масштабам партийного аппарата) доклада Медведева о состоянии общественной науки и осмыслении проблем социалистических стран.
Подготовка доклада состояла из трех фаз. На первой фрагменты готовили отдельные специалисты, в основном из числа консультантов. На второй два человека — ставший к тому времени заместителем заведующего отделом Г.С. Остроумов и я — соединяли эти разрозненные куски, делали их стилистически, пропорционально и в смысловом плане совместимыми. На третьей фазе сам докладчик проходил весь текст, перекраивая его, передик-товывая, переосмысливая по своему разумению.
В подходах Остроумова и моем было много общего, поэтому нам незачем было бы сидеть рядом. Мы работали каждый в своей комнате, потом состыковывали отдельные части.
Вдруг ко мне вне зависимости
— Может быть, я выжил из ума, — начинает он свою речь, — ты мне скажи, если я ошибаюсь. Мы как договорились о подготовке фрагментов? Каждый приносит до четырех страниц текста. Так? А посмотри, что Ципко сделал.
Беру из рук Остроумова текст. Матерь Божия! Двадцать страниц напечатано. Еще двенадцать страниц написано от руки. И ко всему приписка: это первая часть. А сколько будет частей, остается неизвестным.
— Такой материал править нельзя, — категорично заявил Остроумов, — я с ним работать отказываюсь. Лучше сам напишу заново эти четыре страницы. И то будет легче, чем прочитать эту рукопись.
К этому моменту у меня образовался резерв времени, я закончил свою часть работы над текстами, и у меня было большое желание почитать произведения Ципко в подлиннике, вот в таком сыром виде, без элементарной обработки даже автором. Поэтому я утешил Остроумова тем, что снял с него бремя работы с текстом необузданного в авторском порыве исследователя.
Конечно, я быстро понял, что принял на себя решение задачи, которое предполагает достаточный запас нервной энергии, физических сил и здравого смысла. Самая элементарная редакторская работа требует по крайней мере двойного прочтения текста. Первый раз он оценивается в целом. Второй раз идет работа над конкретным содержанием.
К сожалению, такой роскоши я себе позволить не мог. Тем более что из тридцати двух страниц надо было сделать четыре. Поэтому пришлось снимать все, без чего можно обойтись, при единственной проходке текста, и оставлять только то, что представляло действительную ценность.
Не скажу, сколько времени потребовала эта работа. На некоторых страницах к существу заданной темы относилась одна фраза. Среди океана банальностей, ненужных описаний, вводных положений, в мусоре псевдонаучной лексики вдруг встречались выводы, заключения, которые могут составить ценность капитального труда. Отдельные мысли, освобожденные от шелухи лишних слов, представлялись бриллиантами философского осмысления политической жизни, социальных процессов.
В результате из всего многословия было вычленено четыре страницы прекрасного текста. Не помню, в какой степени Медведев перевел их на свой, менее человеческий язык, но в свое сочинение он ввел, по крайней мере, идейную часть отработанного на него текста глубоко мыслящего автора.
К числу личных качеств Ципко относится редкое несоответствие его облика и его письма, его системы мышления и его манеры поведения, наконец, различных слагаемых жизненного пути.
Уроженец Херсонской области, увалень, сохранивший внешне все черты малороссийского крестьянина, он вобрал вместе с тем в себя системы множества философских школ, знания от глубин истории до наимоднейших мировоззренческих концепций.
Комсомольский работник из генерации приспособленцев с перебитыми хребтами и вместе с тем воспитанник польского научного учреждения, пропитанного духом фронды и ненависти к советской косности, он являет собой как бы двух разных людей. Когда говорит, это — один, когда пишет — совсем другой.