Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Подобно одержимости средневекового христианина пресечением сатанинских происков, а не снисканием божественной благодати, символическое пространство современного русского национализма выстроено скорее вокруг «Запада-соблазнителя» и его доморощенных агентов, чем вокруг «святой Руси». В этом смысле русский национализм можно смело назвать вестерноцентрическим, то есть полагающим главной проблемой русской истории и стержнем русского сознания самоопределение в отношении Запада. Русскость это, прежде всего, отношение к Западу, интеллектуальная и психоэмоциональная захваченность им - такое обескураживающее заключение можно вынести из анализа современного русского

националистического дискурса.

Подобное умонастроение служит важным аргументом в пользу утверждения английского автора о том, что со времени петровских реформ «наиболее важный (курсив мой. – В.С.) ингредиент современной русской идентичности – сравнение с Западом»[291]. Однако то, что верно для русского национализма и, в более широком смысле, для отечественного элитарного дискурса, не выглядит столь же убедительным за его пределами.

Вопрос соотношения и взаимоотношений России и Запада не только имел и имеет различный удельный вес в элитарном дискурсе и массовом сознании. Для последнего проблема Запада вообще существует меньше ста лет, то есть по историческим меркам совсем недолго.

Даже у наших современников невозможно заметить массовую интеллектуальную и психоэмоциональную ангажированность историософскими спорами о цивилизационном своеобразии России и ее соотношении с западной цивилизацией. Массовое сознание этот вопрос не занимает. Вероятно, в силу его ясности, причем позиция «молчаливого большинства», насколько ее можно социологически распознать и рационализировать, формировалась безотносительно интеллектуальных дискуссий и официальных внешнеполитических взглядов.

Тем не менее, несмотря на автономность «низкой» (обыденной, массовой) и «высокой» (официальной, интеллектуально изощренной) геополитики[292] и даже разрыв между упрощенными массовыми и рафинированными элитарными взглядами, в своем отношении к внешнему миру массовое сознание и элитарный дискурс не выходят за рамки определенных границ – относительно устойчивых конфигураций внешнеполитических стереотипов, именуемых в политической географии геополитическими кодами.

Поскольку эти коды складываются под влиянием как топологических констант (географическое положение страны), устойчивых исторических стереотипов (традиционная картина мира, представление о традиционных друзьях и «извечных» противниках), так и несравненно более динамичных экономических и политических факторов[293], возникает аналитический соблазн отделить константы национального, странового отношения к внешнему миру от сиюминутного и преходящего. Иначе говоря, нащупать ядро геополитического кода, разглядеть за идеологическими помехами и политическими аберрациями «силовые линии» русского сознания, конфигурирующие внешнеполитическое видение отечественного общества.

Такие геополитические ядра формировались в процессе истории, их нельзя называть этническими архетипами в разделяемом мною понимании этого термина. Невозможно вообразить генетически врожденное отношение к конкретному народу (стране). Но вполне реалистично представление о том, что исторически воспроизводящиеся взаимные отношения создают устойчивый образец, модель восприятия «другого». Это похоже на глубокую колею, из которой теоретически можно выбраться, но, как хорошо известно любому автомобилисту, совсем не просто сделать это практически.

Другими словами, существует отложившаяся в национальной ментальности

историко-культурная предрасположенность (не архетипическая предопределенность!) к выстраиванию определенных типов геополитических кодов. Ее можно концептуализировать как хабитус (понятие, введенное Полем Бурдье) – не (вполне) осознаваемую устойчивую предрасположенность к определенному социальному поведению, что близко к понятию паттерна в психологии.

Моя магистральная мысль состоит в том, что ключевое значение для понимания характера отношений России с внешним миром имеет не якобы объективный пространственный фактор, а культурно-историческая и ментальная специфика. Проще говоря, в геополитическом коде главной оказывается вовсе не геополитика.

Пространство в человеческой истории не константно, его восприятие обусловлено психологически и культурно-исторически: «Отношение между пространством и историей является обратным по отношению к тому, которое преподносит расистская теория (вместо «расистской теории» здесь можно смело подставить «классическая геополитика». – В.С.): не пространство есть то, что определяет течение и темп человеческой цивилизации, но, наоборот, общественная эволюция исторически изменяет и определяет роль пространства. Сведение человеческой истории к проблеме пространства является фундаментальной ошибкой…»[294].

Современные русские «стратеги» охотно доказывают «врожденную» геополитическую несовместимость России и Великобритании, России и США. Ах, знали бы они, что, основываясь ровно на тех же геополитических аргументах, английские виги XVIII в. утверждали, что Россия и Великобритания обречены на союз, а в XIX в. интеллектуалы то же самое думали о взаимоотношения России и США.

Можно привести более близкий и лучше известный пример – Польшу. Традиционно придерживавшаяся политики равноудаленности от России и Германии, она в 1990-е годы попыталась взять на себя миссию посредничества между Россией и Европой. Когда стратегия «моста» не была востребована ни Москвой, ни Берлином, Варшава попыталась противопоставить русско-немецкому экономическому сближению идею общеевропейской солидарности. Таким образом, хотя географическое положение этой страны осталось прежним, изменились – и притом кардинально – историческая ситуация и окружающий мир.

Берущий за живое пример из того же ряда находится перед нашим носом. Сибирь, которая традиционно выглядела залогом русской неуязвимости, по мере усиления Китая и ослабления России превратилась в окно стратегической уязвимости[295].

Таким образом, географические образы постоянно трансформируются в меняющемся историческом контексте и в связи с изменением целей человеческой деятельности; а с ними трансформируются и якобы извечные геополитические представления: старые атрофируются, новые возникают.

Экстраполяция этой мысли на русскую историю, характер взаимоотношений России с внешним миром ведет к следующему умозаключению: восприятие собственно геополитической стороны этих отношений было во многом, если не в основном, предопределено их историей, культурными и психологическими склонностями, симпатиями и предубеждениями русских, а также (о чем нередко забывают) противостоящей стороны. Предельно упрощая, границы сначала проходили в головах, а уже затем проецировались на карты, причем ментальные барьеры зачастую оказывались устойчивее государственно-политических границ.