Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Его характерообразующие черты следующие. Во-первых, такое государство рассматривает общенациональные интересы сквозь призму групповых и корпоративных интересов, которым отдается безусловный приоритет при проведении любой политики. В своем поведении оно руководствуется исключительно экономикоцентрической логикой, стараясь минимизировать социальные и антропологические инвестиции. Американский автор называет это реставрацией классовой власти, и этот исторический реванш может рассматриваться как высшая точка капиталистического развития.

Вторая принципиальная черта корпорации-государства – отказ от определения, что справедливо, а что нет, составляющим главную прерогативу и смысл существования государства (Аристотель). Это подрывает легитимность государства и взрывает социальный космос.

В метафизическом плане корпорация-государство оказывается агентом Хаоса, противостоящим Космосу как порядку-справедливости.

Тем самым третьей основополагающей чертой корпорации-государства оказывается его субстанциальная враждебность человеческому типу социальности и, соответственно, объективно разрушительный характер в отношении человеческого общества. Западные авторы указывают, что размывание welfare state угрожает возвратом к классовой войне глобального масштаба[281].

Показательно, что теоретическая модель Харви прекрасно, почти один к одному накладывается на современное нам российское государство, но в отношении Запада она описывает не столько его актуальное, сколько находящееся в потенции, прогнозируемое состояние. Другими словами, она больше подходит современной России, чем современному Западу, что объясняется опережающим по отношению к Западу развитием России: в ней уже возникло и вовсю функционирует то, что на Западе лишь наметилось в качестве тендендции, которая не обязательно разовьется.

Лаконично, но емко современную российскую ситуацию характеризует формула Ульянова-Ленина столетней давности о России как самом слабом звене мировой капиталистической системы. Эта слабость вызвана одновременной концентрацией неразрешенных противоречий старой, социалистической и появлением противоречий новой, капиталистической эпох, причем в капиталистическом развитии Россия в некоторых отношениях перегнала Запад (что вообще нередко случается с теми, кто поздно стартовал и спрямил исторический путь). В то же время в России разрушены социальные и культурно-идеологические механизмы стабильности старой эпохи и не созданы механизмы новой стабильности, новая страховочная сетка. В общем, как говаривал в советское время знакомый диссидент: страна беременна новой революцией. Правда, это как раз такой случай, когда можно всю жизнь ходить беременным, но так и не разрешиться от бремени.

Если же говорить всерьез, то интересы российского государства (не важно, назовем мы его корпорацией-государством, олигархическим или неолиберальным) субстанциально враждебны интересам общества. В общем-то русские люди давно знают или догадываются об этом, как знают цену своему государству. Признавая его нормативную важность, – в этом смысле маятник нашей истории действительно прошел крайнюю точку анархии, – они крайне низко оценивают актуальное государство. Ему отказывается в праве служить источником целеполагания и «больших» смыслов, выступать гарантом справедливости, законности и порядка. После некоторого всплеска позитивной переоценки государства в начале этого века его рейтинг снова пошел вниз. Лишь 17,1 % граждан страны считают нынешний строй справедливым, эффективным и подходящим для России на перспективу[282].

Устойчиво высокая личная популярность президента Путина не распространяется на основные государственные институты, которые скомпрометированы и делегитимированы. В перспективе массового мнения современное российское государство зиждется на фигуре популярного суверена и негативном «общественном договоре» с населением страны: люди условно лояльны власти и закрывают глаза на невыполнение ею своих базовых функций, пока та не оказывает на них чрезмерного давления. 

В то же время самотрансформация корпорации-государства в нечто более гуманное и общенациональное невозможна в силу антропологической природы конституировавших его кланов (подробнее об этом будет рассказано в главе «Слишком людской завершается век…»). Поэтому единственный шанс общества защитить свои права – в борьбе, единственная

возможность изменить свою участь и вернуться на путь социального прогресса – в сносе государственно-властной машины и изменении вектора развития.

Случись подобное капитальное изменение, оно по сути своей будет революцией, точнее, второй революционной волной после временной стабилизации. Революцией будет даже трансформация несравненно меньшей глубины и масштаба - снос «управляемой демократии», то есть фасада классовой власти. Правда, первая революция была бы системной, вторая – политической.

Присоединяясь к аналитическому мнению о встроенных дефектах и слабостях режима «управляемой (имитационной) демократии», я не разделяю наивных упований, будто его крах станет переходом к демократии подлинной, настоящей. – Подобная точка зрения имплицитно или эксплицитно выражена в многочисленных политологических анализах путинского режима[283]. Нет никакого «железного» закона социальных наук о неизбежности перехода к демократии. Желательно нам - не значит, предопределено. Не говорю уже об исторически совершенно не оправданном прогрессизме подобных теоретических конструкций (развитие от плохого к хорошему, от хорошего – к лучшему). На смену «управляемой демократии» как стыдливого полуавторитаризма, демократического фасада сущностно недемократической власти вполне может прийти «железная пята» - открытое классовое господство, откровенный авторитаризм. Это ведь тоже будет революцией! 

Главная аналитическая проблема в том, что революции можно описать, но невозможно предсказать. Они всегда неожиданны для современников и чаще всего происходят тогда, когда их никто не ожидает. Перефразируя Михаила Булгакова, беда не в том, что революции случаются, а в том, что они случаются внезапно. Никакие теоретические модели не позволяют предсказать, выльется ли предреволюционное состояние умов в революцию, приведет ли та или иная структурная констелляция к революционной динамике. Революционный характер ситуации выясняется лишь постфактум, когда революция уже произошла. Причем любая революционная констелляция по-своему уникальна, или, перефразируя еще одного русского классика, все стабильные государства одинаковы, каждое нестабильное государство несчастно по-своему.

Мы не может предсказать революцию, зато можем с большой вероятностью предвидеть государственный кризис. Количественные модели, разработанные американской Рабочей группой по вопросам несостоятельности государств, позволили точно предсказать более 85 % крупнейших государственных кризисов, случившихся в 1990-1997 гг. Но эта же группа оказалась малоуспешна в оценке возможности перерастания кризиса в революцию, что указывает на существенное различие между государственным кризисом и революционным конфликтом[284]. Хотя все революции сопровождаются государственным кризисом, не всякий кризис, даже самый масштабный и глубокий, ведет к революции.

Тем не менее, результаты, полученные группой, представляют очевидный интерес для вероятностного прогнозирования российской ситуации. Дело в том, что рабочие модели прогнозирования государственных кризисов строились на основе анализа революций и глубоких революционных ситуаций, произошедших в мире с 1955 по 1995 г. «Выяснилось, что теснее всего всего связаны с политическими переворотами три переменные – тип режима, международная торговля и детская смертность. Тип режима оказался связан с политической нестабильностью неожиданной U-образной зависимостью: демократии и автократии обладали значительной стабильностью, но частичные демократии и автократии подвергались чрезвычайно высокому риску. Страны с большей долей валового национального продукта (ВНП), вовлеченного в международную торговлю, и с меньшей детской смертностью в целом были более стабильны»[285]. Объяснение важности именно этих переменных следующее: полудемократии, полуавтократии – нестабильны по самой своей природе; существенное вовлечение ВНП в международную торговлю требует четких правил игры, уважения к закону, терпимого уровня коррупции и сдерживает конкуренцию элит. Детская смертность – обобщающая мера жизненных стандартов. В общем, «относительно высокое значение всех этих переменных сигнализирует о большой вероятности революции»[286].