Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Однако, – и это третье концептуальное замечание, – даже в случае с Западом геополитический код России не был всецело ориентирован в западном направлении. Последние триста лет очень важная, хотя и подчиненная (не вспомогательная!) роль в нем принадлежала Востоку (Азии), что было вызвано не только географической и культурной связью России с Азией, более плотной и интенсивной, чем аналогичная связь Запада с Востоком, но также стремлением определить и сформулировать цивилизационную идентичность России. 

Возникла конфигурация «Запад – Россия – Восток». На плоскость она могла проецироваться в виде прямой, где Россия находилась между Западом и Востоком, то есть русская цивилизационная идентичность укладывалась в контекст западно-восточной дихотомии, оказываясь потенциально несамостоятельной. В этом ракурсе Россия выглядела то деградировавшим или недоразвившимся Западом, то относительно успешным Востоком, приблизившимся по ряду позиций к Западу, но сохраняющим

сущностно незападную природу.

Но эта же конфигурация могла проецироваться на плоскость и в виде треугольника, где роль одной из вершин отводилась России, символизируя ее самостоятельную цивилизационную идентичность, несводимую к идентичности Запада или Востока. 

Наконец, четвертое замечание. Запад, в отличие от России, осмысливал свою идентичность в более простой конфигурации - в рамках биполярной оппозиции «Запад – Восток», что влекло для России однозначно негативные последствия. Европейские дискуссии XVI-XVII вв. о принадлежности русских к семье христианских народов во второй половине XVIII в. результировались в обобщающий взгляд на Россию как часть варварского и непонятного Востока. По словам рафинированного русского западника: «Взгляд на Россию как на азиатскую и варварскую страну, лежащую за пределами европейской цивилизации и истории, стал на Западе традиционным». Из «неполноценного» Востока европейского колониального дискурса Россию выделяло лишь одно, но решающее обстоятельство – готовность и умение отстоять свободу и независимость перед натиском Запада, создание военно-политической мощи, ставшей важным (порою – ключевым) фактором европейской ситуации. Это придало облику «загадочной» России оттенок панъевропейской и (в советскую эпоху) мировой угрозы. «Запад создал клише “варварских азиатских орд россиян”, посягающих на законопослушную Европу, на европейскую цивилизацию… Этот миф оказался живучим»[301]. Русский потенциал, способность быстро и творчески усваивать достижения Запада, русский мессианизм – в православной и советской формах, непонятность намерений России – все это формировало в глазах Запада преимущественно негативный образ России как Другого.

Утверждение об исторически преобладавшем негативном модусе восприятия России Западом - не привилегия русских националистов. Исследование Нойманна о формировании европейской идентичности констатирует устойчивое неприятие России в качестве равноправного и надежного партнера, восприятие ее как потенциально враждебной, в лучшем случае – непонятной страны, по природе своей принадлежащей Востоку, а не Западу. Никакие демонстрации политического дружелюбия со стороны России не в состоянии изменить этот образ, они лишь меняют идеологическое обоснование неприятия Другого, - утверждает Нойманн[302].

В самом деле, исторически сменяющие друг друга устойчивые и преобладающие образы России – «жандарма Европы», коммунистической угрозы, нецивилизованной и псевдодемократической страны, энергетического шантажиста – носят негативный характер. Это не удивительно при превалирующей на Западе устойчивой тенденции изображения России. В качестве типичного примера можно привести обширный труд представителя школы «Анналов» - одного из наиболее влиятельных течений европейской историографии, где Россия называется подвижной границей европейской цивилизации[303]. Ну и что же здесь обидного для России?
– спросит кто-то. С географической и культурной точек зрения ее пограничный характер несомненен. Да вот же, Испания также традиционно воспринималась как маргинальная, пограничная, фронтирная страна Европы.

Это так, но Испания на этом основании не исключается, по крайней мере в настоящее время, из состава Европы, ее европейскость не ставится под сомнение. А вот пограничное положение России в лучшем случае подразумевает ее полуварварский и далеко не европейский характер, в худшем, она открыто объявляется антимоделью Запада – резервуаром негативного исторического опыта, архаических политических институтов и экономических моделей[304].

Исключение России из Европы – длительная и чрезвычайно устойчивая европейская традиция, прочно впечатавшаяся в западную ментальность. Граница Европы проходит по восточной границе Польши – это sine qua non добропорядочного обывателя и рафинированного интеллектуала. Попросите на Западе назвать самую большую европейскую страну, и что же вы услышите? Германия, Франция, порою – Великобритания; географические радикалы могут назвать Польшу, любители географической экзотики – Украину. Но никто, никогда и ни при каких условиях не скажет вам, что сама большая европейская страна – Россия! Справедливости ради добавлю, что на Востоке или Юге никто не скажет, что Россия – самая большая азиатская страна.

Так или иначе, собственным специфическим

отношением к России Запад в значительной степени предопределил (и продолжает предопределять) реакцию русских и России на любые свои действия. В этом смысле устойчивая презумпция недоверия русских к Западу небезосновательна и довольно рациональна. Можно лишь удивляться, что она никогда не перерастала в тотальную вражду, что русские, наряду с недоверием и опаской, всегда резервировали за Западом доверие и надежду на равноправное сотрудничество.

Периодизация

В предложенном мною аналитическом ракурсе (взгляд с точки зрения ментальности и культуры) история русско-западных отношения легко и естественно делится на три больших периода. Первый охватывает время до начала XX в., когда Запад составлял проблему преимущественно русской элиты и сравнительно немногочисленных образованных слоев отечественного общества. За четверть века петровских реформ, красную нить которых составило интенсивное и масштабное заимствование западного опыта, «фасад России приобрел западный облик», но «прямому западному воздействию подверглись не более 0,5 % российского населения», что в абсолютных цифрах составляло менее 100 тыс. человек. Историческая логика распространения западного влияния в России была следующей: «В первые десятилетия XVIII в. прозападным стал только слой столичного дворянства и армейского офицерства. К концу XVIII в. вся культура правящего класса, ее главенствующие формы оказались ориентированными на западные ценности. К середине XIX в. к этим ценностям приобщается городское мещанство… Но основное тело России – крестьянство – если в той или иной степени и соприкоснулось с западными ценностями, то лишь в конце XIX в.»[305].

За двести лет вестернизации России толщина ее западной прослойки увеличилась не столь уж значительно. Приблизительно шесть миллионов европейски образованных подданных огромной империи накануне большевистской революции составляли менее 5 % ее населения. В начале XX в. Запад по-прежнему оставался проблемой элитарного дискурса, в то время как жившее в деревне подавляющее большинство российского населения с ним не соприкасалось и мало что о нем знало.

Характерообразующей чертой второго периода истории русско-западных отношений, начало которому положила Октябрьская революция, стало выдвижение проблемы Запада в центр массового дискурса. Именно целенаправленные усилия большевиков, которым традиционно приписывают антизападную ориентацию (в действительности ситуация никогда не была столь однозначной), привели к тому, что Западом оказалось тематизировано все без исключения общество, а не только элита. В этом смысле распространенное мнение об изоляционистской стратегии советского коммунизма, его стремлении отгородиться стеной, создать самодовлеющий мир нуждается в серьезной корректировке. Возведение политической стены между советской Россией и Западом сопровождалось одновременной форсированной, насильственной и всеобъемлющей индоктринацией Запада-как-Другого  в сознание советского человека. За немногим более 70 лет своей власти коммунисты объективно, вне зависимости от своих субъективных устремлений, добились более масштабной и глубокой вестернизации русского сознания, чем Романовы за триста лет своего правления. Советская модернизация включала и существенную вестернизацию.

В третий, постсоветский период проблема Запада потеряла прежнюю интенсивность и стала смещаться из фокуса массового сознания русских на его периферию. Сложившиеся в предшествующие исторические эпохи константы отечественного восприятия Запада в основном сохранились, но само это восприятие стало более сбалансированным, рациональным и критическим, менее эмоциональным.

Формирование русских констант восприятия Запада

Обратившись к непосредственной истории русско-западных контактов, нетрудно заметить, что их возобновление в конце XV в. происходило в качественно ином историческом контексте, чем в домонгольскую эпоху. Россия только что обрела независимость и оказалась, после падения Константинополя, в роли единственного хранителя восточного православия, что порождало обостренную чувствительность русских в отношении любых – действительных или воображаемых – поползновений на их политический и религиозный суверенитет. Единственная независимая православная держава современного ей мира переживала глубокое чувство одиночества, парадоксально подтверждавшее уникальность, религиозную правоту и великую миссию России – миссию, которая потенциально распространялась и на Запад. Знаменитая формула «Москва – третий Рим (курсив мой. – В.С.)» рассматривала Русь как завершение и кульминацию исторического движения, начатого на Западе, что означало как генетическую связь России с Западом, так и ее религиозное превосходство над ним.