Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Концептуальная канва

Акцент на культурно-психологической подоплеке внешнеполитических стереотипов и первичности этого фактора для понимания логики их развития предполагает специфический ракурс рассмотрения и соответствующую терминологию. Ключевое понятие моего анализа – понятие Другого. Вопреки поверхностным утверждениям об изживании дихотомии Мы-Они, Свое-Чужое в «цивилизованных» странах, о ее сохранении только в «примитивных», «традиционных», «закрытых» обществах (к которым авторы подобных сентенций относят Россию)[296], эта дихотомия носит в полном смысле слова архетипический,

то есть предзаданный характер, коренится в коллективном бессознательном и поэтому неуничтожима, имеет многообразные и обширные актуальные проекции. В культурной антропологии и этнологии дуальная оппозиция Мы-Они вообще занимает одно из центральных мест, служа тем стержнем, вокруг которого выстраивается концептуальный каркас этих наук.

Осознание Мы, то есть собственной идентичности, до конца невозможно без Другого. «Мы становимся сами собой только потому, что отличаем себя от реального, а чаще – воображаемого “другого”», - утверждает рафинированно либеральный современный автор. Хотя теоретически возможны три модуса восприятия Другого: враждебный, нейтральный, дружественный, сам факт различения и отграничения в высокой степени предрасполагает к негативизации Другого, отношения к нему с позиции презумпции его неполноценности и ущербности. «Как с точки зрения индивида, так и воображаемого сообщества [в виде] нации психологически очень трудно согласиться с наличием сильно отличающегося от нас “другого”, одновременно признавая его основополагающее человеческое равенство и достоинство» [297]. Человеческая психика с огромным трудом, крайне неохотно и лишь временно может допустить, что источник зла коренится в Мы; не в пример охотнее и легче зло приписывается Другим.

Отношение к Другому–как–Врагу, указывал К.Шмитт, всегда более бдительное, напряженное и эмоционально насыщенное, чем отношение к Другому-как-Другу, теряющему качественную определенность по мере сближения или даже интеграции с Мы. Именно Враг позволяет лучше осознать, четче и категоричнее  сформулировать образ Мы. Вместе с тем стоит помнить об имманентной внутренней противоречивости Другого, могущего быть как Другом, так и Врагом, и эти взаимопереходы и трансформации служат глубинным источником динамики внешнеполитических стереотипов.

Таким образом, отношения русских с внешним миром можно формализовать, описывая их как динамику внешнеполитической проекции архетипа Мы-Они. В геополитических кодах в снятом виде содержатся этнические модификации этого архетипа. Стереоскопичной и дифференцированной эту картину сделают несколько важных уточнений.

Первое. В подобных отношениях культуры, страны и цивилизации воспринимаются не как сложные и внутренне дифференцированные, а как целостные и гомогенные. «Реальные и разнообразные страны Западной Европы подверглись (русской интеллигенцией. – В.С.) искажению до неузнаваемости, превратившись в удобный однородный символ, заслуживающий либо поклонения, либо отвержения». «Слово “Запад” и тогда (в первой половине XIX в. – В.С.), и даже сейчас вызывает у русских столь сильную реакцию – положительную или отрицательную, - реакцию, которая давно утратила всякую связь с “реально существующими” странами, составляющими Западную Европу и Северную Америку»[298].

Тем не менее, в некотором противоречии со сказанным выше, для отечественного дискурса – элитарного и массового – о Западе характерно его восприятие как качественно неоднородного и даже дуалистического. Подробнее этот дуализм восприятия, генетически восходящий к имманентной амбивалентности Другого, будет продемонстрирован в дальнейшем изложении. Сейчас достаточно отметить, что в зависимости от исторического контекста Запад осмысливался и рационализировался в парах оппозиций «ложного» и «истинного», «прогрессивного» и «реакционного», «пролетарского» и «буржуазного», «враждебного» и «дружественного» и т.д.. Причем эти оппозиции лишь в незначительной степени были привязаны к реальным западным странам,

в подавляющем большинстве случаев представляя атрибут Запада, сконструированного русскими.

Исторически мы обращались не столько к реальному Западу, сколько к его мифологизированному образу, имевшему к подлинному Западу отдаленное отношение. «Запад был… не набором реальных, отличающихся друг от друга стран, испытывающих собственные трудности, а неким полигоном для воображения…»[299]. В этом смысле Запад оказался скорее метафизической, чем конкретно-исторической и географической категорией.

Запад, со своей стороны, также воспринимал восточного соседа в не менее мифологизированной манере и как гомогенную целостность. Достаточно вспомнить, что еще недавно среднему западному человеку все граждане советского Левиафана виделись именно как «русские» (даже не как «советские»). Да и сейчас крайне редко проводится различие между представителями живущих в России различных народов: для западных масс-медиа все они (за исключением, возможно, чеченцев) оказываются «русскими». Или, как вполне серьезно говорил один итальянский журналист, «в России живут татары и православные».

Различия внутри Запада для русских начинались на следующем уровне восприятия, который формировался конкретно-исторической ситуацией. Здесь уместна аналогия с объектом, рассматривающимся с разной дистанции или при помощи различной оптики. Издалека или невооруженным глазом улавливается лишь его абрис, в то время как по мере приближения к нему (или в бинокль) можно разглядеть сложность и неоднородность наблюдаемого объекта.

Покойный Герман Дилигенский выделял два уровня русского образа «Запада»: а) высоко устойчивый экзистенциальный и б) динамичный внешнеполитический, который задается конкретно-исторической ситуацией[300]. Соглашаясь с ним, я бы на место термина «экзистенциальный» поставил «метафизический», что подчеркивает кажущуюся извечность Запада в русском восприятии.

Второе уточнение относится к необходимости выделения не просто Другого, но главного, конституирующего Другого, то есть такого, по отношению к которому, в первую очередь, и происходило русское самоопределение, чье влияние – явное и неявное, осознанное или бессознательное - на формулирование и осознание отличительных особенностей России, русской цивилизации было существенно больше влияния остальных Других.

Иначе говоря, не все Другие были одинаково важны для русских; в определенные исторические периоды некоторые из них оказывались несравненно важнее. Эта важность определялась той угрозой, которую Другой представлял для России и/или тем влиянием, которое он на нее оказывал, что можно также описать в рамках концепции «вызова-ответа» великого британского историка Арнольда Тойнби. Конституирующий Другой - тот, кто служил наиболее мощным внешним стимулом развития России, вынужденной давать на него ответ.

Распространенное и устойчивое представление о том, что отношения с Западом всегда имели первостепенную важность для России, что Запад всегда был нашим конституирующим Другим, глубоко ошибочно с исторической точки зрения. Начало плотного, фронтального взаимодействия России с Западом относится к исторически недавнему (лишь около трехсот лет тому назад) времени петровских реформ. В первой половине второго тысячелетия от Рождества Христова роль конституирующего Другого для русских играли - поочередно или вместе - Византия и Степь.

В то же время их значение – по отдельности и даже в совокупности – для России существенно уступало значению Запада. Влияние Византии на молодое русское государство носило преимущественно культурно-идеологический и религиозный характер. Степь представляла военный вызов и угрозу политической независимости. Запад был не только военно-политической угрозой, он превратился также в мирового экономического и технологического лидера, оказывал мощное культурное влияние, манил качеством и образом жизни. Его роль для России была исключительно высока: он оказался не просто конституирующим, но еще и тотальным, всесторонним Другим.