Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

В нашем случае интерес представляет не сконструированный славянофилами идеальный образ России, имевший весьма отдаленное отношение к реальности, что, впрочем, было родовой чертой историософских схем XIX в., а предложенное ими решение проблемы «Россия – Запад». Тем более что одновременно со славянофилами образцы ее решения предлагались западниками и властью (теория «официальной народности»). При непредвзятом рассмотрении этих трех основополагающих позиций русского национального дискурса XIX в., мы обнаружим, что они принципиально сходились в отнесении России к лону европейской цивилизации. Признание европейской идентичности России было присуще не только западникам, его разделяли также славянофилы, это был важнейший пункт теории «официальной народности».

Вопреки фальсифицирующим утверждениям, знаменитая триада «православие, самодержавие,

народность» графа Сергея Уварова (который, по отзывам современников, не прочитал за всю свою жизнь ни одной русской книги, а писал только по-французски и по-немецки) вовсе не носила антизападнического характера. Ее появление было интеллектуальной реакцией на социальную и националистическую динамику в Европе, идеологическим обоснованием сохранения России как Европы «старого режима», противостоящей демократическим, либеральным и националистическим тенденциям новой Европы. «Официальная народность» и, в более широком смысле, культурная и идеологическая политика николаевского режима, отрезая Россию от «ложной» Европы идей Французской революции, сохраняла в то же время за «северной империей» презумпцию принадлежности к «подлинной» европейской идентичности.

В концепции Уварова впервые были обозначены два пункта, позже развернутых в силовые линии русского дискурса о Западе. Во-первых, идея качественной неоднородности, дуализма Запада, в данном случае облаченная в форму противопоставления «ложной» Европы республиканизма, революционаризма, национализма и атеизма «подлинной» Европе легитимизма, монархизма, консерватизма и христианской веры. Во-вторых, тезис о России как наиболее стойкой хранительнице заветов «подлинной Европы» обосновывал ее моральное превосходство над Западом и содержал идею особой миссии России в отношении Европы. 

Принадлежность России к европейской цивилизации была sine qua non николаевской аристократии и узкого образованного слоя. Не случайно интеллектуальным стимулом к кристаллизации славянофильской и западнической концепций послужило шокировавшее отечественную публику сомнение Петра Чаадаева в европейской идентичности России.

В ответ ему славянофилы и западники утверждали европейский характер страны. Хотя каждая из сторон делала это на свой манер, капитальные аргументы они черпали из общего и парадоксального источника - тесной связи России с Востоком, Азией. Для Запада проблема отношений с Востоком укладывалась в биполярную оппозицию «Запад-Восток», где Россию интегрировали в последний. Российские интеллектуалы XIX в. доказывали родство России и Запада разительным контрастом между Россией и Западом с одной стороны, и Востоком – с другой. Если представить эту конфигурацию в виде проекции на плоскость, то в случае с русскими западниками она приближалась к прямой линии, где точка «Россия» находилась гораздо ближе к точке «Запад», чем к точке «Восток». В славянофильской традиции это был скорее треугольник с расстоянием между вершинами «Европа» и «Россия» несравненно меньшим, чем между ними и «Востоком».

Востоку была отведена чуть ли не ключевая роль в европейской идентификации России. В отличие от Европы Россия не только непосредственно граничила с Востоком, но и имела собственную мощную «внутреннюю» Азию, в роли которой исторически сменяли друг друга Казанское ханство, Кавказ, Средняя Азия, Дальний Восток[313]. Эти факторы отечественная интеллигенция воспринимала «не как угрозу европейской идентичности России, а как возможность доказать эту самую европейскость»[314]. C начала XIX в. «восточная линия» прочно утвердилась в русском дискурсе о Западе, подобно пунктам о дуализме Запада и моральном превосходстве России. Симптоматично, что среди первооткрывателей важности Востока для утверждения европейскости России находился уже упомянутый граф Уваров[315].

Как убедительно показал Сеймур Беккер, русская интеллектуальная элита в основных чертах восприняла и воспроизвела западный – колониалистский - взгляд на Восток. Его основные темами были: противопоставление Запада и Востока как противоположных принципов человеческого мышления и социальных связей; неполноценность (врожденная расовая, географически детерминированная или исторически приобретенная - оставалось дискуссионным

вопросом) Востока в сравнении с Западом; цивилизаторская миссия Запада в отношении Востока. Место России находилось на одном полюсе с Западом: «Принося своим восточным подданным плоды западной цивилизации, Россия демонстрировала свое членство в эксклюзивном клубе европейских народов; вбирая этих подданных в формирующуюся российскую нацию, Россия поднимала свою цивилизаторскую миссию на недосягаемую для Запада высоту»[316]. К аналогичному выводу пришел и русский автор: «Чем более втягивалась Россия в Среднюю Азию, соперничая с Великобританией, тем более одномерным и реактивным становился ее геополитический образ – по преимуществу “европейской” державы…»[317].

Не вполне состоятельная идея качественного превосходства русской восточной (азиатской) политики над восточной политикой Запада, легитимировавшая миф особой миссии России на Востоке, легко и органично вошла в «золотой фонд» отечественной мысли. Ведь русский национальный дискурс изначально содержал представление о потенциально глобальном характере русской миссии, распространяющейся не только на Запад, но и на Восток. Это убеждение было одной из последовательно сменявших друг друга культурно-исторических модификаций русского мессианизма.

В историческом опыте взаимоотношений с Востоком отечественные интеллектуалы обнаруживали еще одно важное специфическое доказательство родства России с Европой – идею России как щита цивилизации от монголо-татарского нашествия и варварских орд с Востока. Хотя авторство мысли о кочевом варварстве как историческом враге цивилизации принадлежало Западу, в русском национальном дискурсе она стала, с одной стороны, оправданием и объяснением технологического и культурного отставания России от Запада, с другой, фигурой морального упрека «неблагодарному Западу», не оценившему русский подвиг спасения европейской цивилизации и даже пытавшемуся воспользоваться временной слабостью России для ее порабощения.

Нелепость требования, чтобы мораль служила политикообразующим фактором, ярко высвечивает классическую психоаналитическую подоплеку русской интеллектуальной реакции на западное доминирование. Комплекс неполноценности порождал комплекс превосходства: актуальное неравенство России и Запада компенсировалось убеждением в моральном превосходстве России и идеей ее глобальной миссии.

Хотя для русского просвещенного общества дифференциация России от Востока служила убедительным доказательством ее родства с Европой, Россия настолько явно «выламывалась» из общего строя европейских государств и народов, что это требовало, как минимум, объяснения. Проще всего решение данной проблемы далось последовательным западникам, обнаружившим источник фундаментальных различий между Западом и Россией в отечественной истории: у русских не было опоры на греко-римское наследство, а преимущественная связь с ориентальной по природе Византией изолировала Россию от Европы; изоляция и ориентализация России были усилены татарским господством; все это и породило сомнения в европейской идентичности России. В таком ракурсе Россия оказывалась «недоразвитой», сбитой с «магистрального пути» Европой, которую Петр I решительно вернул в правильную колею. Нетрудно заметить, что логика и аргументация западничества в основном сохранились вплоть до сегодняшнего дня.

Не столь интеллектуально разработанная доктрина «официальной народности», не сомневаясь в европейскости России, делала главный акцент на дуализме самой Европы, где Россия принадлежала миру «подлинной» Европы, противопоставленной Европе «ложной». Более того, Россия была если не единственным, то главным гарантом сохранения «подлинной» Европы и, в этом смысле, носителем провиденциальной миссии.

Близкую позицию занимали славянофилы, в понимании которых Россия принадлежала другой Европе – той, которую потеряли (или так и не обрели) европейцы - Европе подлинно христианского духа любви, смирения, братства. Россия, сохранившая все эти качества в православии и специфически русском типе социальных связей (общинность, соборность, неполитизированность народа), составляла альтернативу Европе атеизма, рационализма, «язв» пролетарства и буржуазности. Как и в случае с «официальной народностью» мы обнаруживаем оппозицию «истинной» и «ложной» Европы, где первая представлена, по точной и глубокой характеристике крупнейшего исследователя славянофильства А.Валицкого «консервативной утопией», а вторая – актуальной Европой.