Кровь и почва русской истории
Шрифт:
Современные русские ангажированы Востоком – эмоционально-аффективно и интеллектуально - несравненно меньше, чем Западом. Если отношение к Западу вообще и отдельным западным странам, в частности, подвержено переменам и колебаниям, то отношение к Востоку - несравненно более стабильное и спокойное, неинтенсивное, эмоционально и интеллектуально ненасыщенное.
Однако в последние несколько лет наметилась тенденция возвращения Востока в «активную» часть русской ментальной карты. Хотя его восприятие в целом остается позитивным, с начала XXI в. постоянно увеличивалось число русских, отрицательно относящихся к Китаю: если в 2001 г. 38,8 % респондентов относились к нему положительно, а 20,8 % отрицательно, то в 2003
В широком историко-культурном контексте эта тенденция служит предзнаменованием фундаментального сдвига в отечественном геополитическом коде. Мы находимся накануне смены русского конституирующего Другого - на смену Западу в этом качестве идет Восток, что исторически не ново для России.
Как соотносятся прозападная ориентация русского общества и концепт «особого русского пути», который, по мнению ряда авторов, бессодержателен, мифологичен, компенсирует русский комплекс неполноценности в отношении Запада, служит индикатором нарастающего ухода от западного вектора? Идея «особого пути» не противоречит западническому выбору: даже «среди склонных ориентироваться на западные модели развития преобладающая часть опрашиваемых высказывается за самобытный, особый путь достижения процветания»[343].
Как доказательно показано в отличной статье Лапкина и Пантина, «особый путь» - облаченная в мифологические одежды рационализация ситуации стратегического выбора, поиск российским обществом альтернативы «навязанной вестернизации» (либеральным реформам 1990-х гг.) и скомпрометированной советской модели. В содержательном плане речь идет не более чем об учете отечественной исторической и культурной специфики в движении к западным целям – жизненным стандартам, ценностям, институтам и нормам. Они понимаются как универсальные, отказ от них характерен для явного меньшинства отечественного общества[344]. Такое понимание «особого пути» чуть ли не универсалия современного мира, в нем нет ничего оригинального и мистического.
Кардинальное отличие переживаемой нами культурно-идеологической ситуации от предшествующих исторических эпох составляет блистательное отсутствие традиционно влиятельного мессианского пафоса. Русский мессианизм, составлявший красную нить отечественной истории, потерял свое актуальное значение. В современном массовом сознании он ассоциируется не с настоящим, а исключительно с прошлым, но ни в одной из своих исторических модификаций (православной, советской и т.д.) не обладает мобилизационным свойством[345]. И это – один из наиболее глубоких и фундаментальных сдвигов российской культуры и отечественного сознания.
Что означает для русского восприятия внешнего мира развал мощного компенсаторного механизма в виде мессианизма? Каковы последствия этой историко-культурной революции?
Формируется несравненно больший реализм оценок. Мировое лидерство Запада предстало во всей очевидности, которую невозможно закамуфлировать идеологическими ухищрениями, иллюзиями культурной самобытности и морального превосходства. В январе 2007 г. лишь 12 % русских назвали свою страну сверхдержавой, в то время как Францию – 13 %, Великобританию – 21 %, Китай – 23 %, Евросоюз – 24 %, Германию – 25 %, Японию – 27 %, США – 61 %[346]. Что и говорить, трезвая самооценка! Хотя «потеря величия страны» составляет воспаленный нерв русского массового сознания, ностальгия по сверхдержавности, чувство обиды на Запад не порождают имперского
Русские надеются, что в перспективе 15-20 лет Россия сможет снова стать великой державной: такую надежду лелеют 46 % респондентов при 31 % не верящих. Но при этом «народная» геополитика произвела кардинальную и весьма характерную ревизию понятия «великая держава». На первом месте для русских теперь находятся не такие традиционные атрибуты величия, как военная мощь и территориальный контроль, а развитая экономика, высокий уровень благосостояния граждан, передовая наука и высокие технологии. Можно сказать, что русское общество предпочитает ориентироваться на западный, а не автохтонный образец великой страны. Причем среди людей младше 40 лет, то есть тех, кто определяет будущее, превалирует акцент на «новых» атрибутах державности, в то время как среди старших возрастов – на традиционных[347].
Но даже те, кто хотят видеть Россию великой страной – не важно, старого или нового типа, - не готовы хоть чем-нибудь жертвовать ради почетного статуса. Они предпочли бы, чтобы Россия снова стала великой страной без напряжения с их стороны. Как-нибудь так, не больно…
Мобилизационная готовность не только сверхидеи державности, но и вообще любой «большой идеи» стремится к нулю. Наше общество добровольно и сознательно обменяло презумпцию идеологического превосходства марксизма и социального первородства «первого в мире государства рабочих и крестьян» на признание Запада нормой и образцом современности. Оно не лелеет более надежду преподать Западу урок духовного обновления или придать универсальный статус национальному опыту.
На фоне уходящего с активного горизонта в область национальной исторической памяти русского мессианизма более рельефно проступает актуальное значение формирующего глобальную политику американского мессианизма. Русский мессианизм уже умер, в то время как американский находится на подъеме. Америка - последняя мессианская нация христианского мира, ее граждане рассматривают распространение демократии в мире, защиту прав человека, борьбу с бедностью и болезнями как свое кровное дело и как глобальную миссию США[348].
У русских необратимое разрушение традиционного механизма психологической самозащиты – мессианского комплекса - породило спектр разнообразных и нередко саморазрушительных интеллектуальных и психоэмоциональных реакций - от фрустрации до параноидальной конспирологии. Но это удел меньшинства, в то время как подавляющему большинству русских характерно как раз отсутствие сильных, гиперболизированных эмоциональных реакций в отношении Запада. Страх сменился опасением, зависть и восхищение – интересом и критическим восприятием, ненависть и презрение - иронией. Оборотной стороной лучшего знания Запада стало лучшее знание русскими самих себя. На смену интенсивному, но исторически кратковременному культурному шоку пришло критическое и трезвое сравнение Запада и России, западных и национальных черт, результировавшееся в убеждении, что русские не только ничем не уступают жителям Запада, но зачастую превосходят их, в том числе по профессиональным и деловым качествам. И это знание, а также потребность в психологической самозащите вызвали иронию в адрес Запада, в чем можно усмотреть проявление комплекса превосходства, но не традиционное русское мессианство.
Но какая показательная эволюция: от гордой убежденности великороссов в собственном великом призвании, духовном и моральном превосходстве над миром Запада до иронии – злобной или беззлобной, но всегда бессильной – в адрес этого мира! Хотя исторические константы, силовые линии русского восприятия внешнего мира в полной мере сохранились (за исключением атрофировавшегося мессианизма), изменились модусы этого восприятия: оно потеряло свою психоэмоциональную и интеллектуальную накаленность и насыщенность.