Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Социологические исследования русской деревни конца XIX в. показывают, что русские ценности стремительно эволюционировали в буржуазном (читай: западном) направлении: «вера стала в русском обществе маргинальной, а главными считались тогда ценности сугубо материальные: деньги, хорошая усадьба, богатство, успех, жизнь, “как у барина”»[20]. В общем, русское общество развивалось в том же направлении, что и западное, с некоторым запозданием следуя пройденным им путем. «Достижительность русского общества конца XIX века во многом… типологически близка достижительности синхронных ей западных обществ, т.е. русская культура того времени ориентирована в основном на посюсторонние, а не потусторонние цели.

В этом отношении русская деревня конца XIX века, в отличие от староообрядческого сообщества, была существенно иной, чем средневековая русская и западноевропейская деревня или, скажем, деревня современной Индии»[21].

Мощная коммунистическая прививка на время отсрочила, но не остановила однажды начатое социокультурное развитие. Более того, советская модернизация лишь ускорила его и сделала необратимым. Было бы принципиальной ошибкой представлять советскую историю апофеозом коллективистского (и, в этом смысле, наследующего общинному) духа. Посткоммунистическая экспансия торжествующего индивидуализма, - а современное российское общество несравненно более индивидуалистично, эгоистично и посюсторонне ориентировано, чем западное, - не просто хронологически воспоследовала советской эпохе или выступила ее отрицанием. Переживаемая нами драматическая морально-ценностная и культурная революция была содержательно подготовлена в советское время и тогда же началась.

Если официальный коммунистический дискурс призывал поддерживать «присущее советскому человеку чувство коллективизма», то повседневные советские культурно-идеологические и социополитические практики блокировали любую несакционированную публичную жизнь и канализировали человеческую активность в приватную сферу, не оставляя места социально и политически ориентированным коллективным действиям. Приблизительно с 1960-х гг. в советском обществе интенсивно формировалась парадоксальная ситуация господства частной сферы при отсутствии частной собственности[22]. Советский человек был «приватизирован» коммунистическим режимом, а уже в антикоммунистическую эпоху этот психологически и культурно подготовленный человек приватизировал материальные активы.

Еще один пример с якобы русской «архетипикой». На сей раз из области политики, где «архетипической» ценностью чаще всего объявляется имперская ориентация. «Россия обречена на империю», «неизбежность империи» - такими выспренными оборотами пестрят выступления интеллектуалов и политиков националистического и державного толка. Но, хотя имперское строительство составляло главное содержание отечественной истории с середины XVI в., та история завершилась навсегда. По обширным и единодушным свидетельствам современной социологии, имперская идея даже в ее советской модификации (а «старая» империя вообще экзотика) исчерпала себя полностью и окончательно.

Однако самым веским аргументом в пользу исчерпания мобилизующей силы имперской идеи, имперской системы ценностей служит стремительное и бесславное крушение Советского Союза. Ведь кризис советской идентичности был первопричиной, а не следствием разрушения СССР. (Подробнее этот вопрос будет рассмотрен в последующих главах книги.) По точному замечанию одного из наиболее глубоких отечественных политических философов Бориса Капустина: «Способность или неспособность производить готовность идти на смерть – это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы»[23].

Резюмирую. Ни православие, ни общинность, ни имперскость и т.д. не составляют квинтэссенцию русскости, ее глубинное, изначальное тождество.

Это не более чем исторически возникшие институты, ценности и социальные связи, которым суждено исторически погибнуть. И сейчас мы наблюдаем окончательную фазу их гибели, путь к чему был проложен вовсе не Советами, а еще в царской России.

Невозможность выделить имманентный русским тип социальной связи, уловить русские «архетипические» ценности и характеристики толкает еще в один концептуальный тупик – на поиски русского национального характера. Понятие это крайне неопределенное, расплывчатое и откровенно мистифицированное. Только в отсутствие интеллектуальной требовательности и чувства юмора можно всерьез воспринимать такие дикие «перлы», как мысль Николая Бердяева о «вечно бабьем» начале русской души. 

Дело, однако, не в сомнительном интеллектуальном качестве бердяевской историософии, а в отсутствии самого объекта анализа. Концепт «национального характера» как совокупности устойчивых и типических психологических черт того или иного народа носит мифологизированный характер. Все попытки выявить его исследовательским путем (а не суммированием литературных описаний и метафор) провалились: «Современными научными методами невозможно ни определить национальный характер, ни даже доказать само его существование. Представители каждого народа оказывались при ближайшем рассмотрении слишком разными»[24]. Неудивительно, что исследования в этой области в России практически прекратились[25].

Интеллектуальное фиаско потерпела (хронологически) последняя масштабная попытка обнаружить русский национальный характер. Автор книги с соответствующим названием[26] социолог Валентина Чеснокова была вынуждена признать, что значительная часть современных русских не разделяет аутентично русскую (в ее трактовке) систему ценностей: недостижительность, духовность, коллективизм и т.д.[27] Глубокие психологические зондажи убедительно демонстрируют, что в конце XX в. кардинальным изменениям подверглись базовые ценности русской культуры и ключевые основы русского национального характера[28].

Это подводит лежащие в традиционном русле поиски глубинного русского этнического тождества к крайне неприятной дилемме: объявить русских, не разделяющих «аутентично русские» ценности, нерусскими по духу, по культуре, или же признать ошибочность самой методологической посылки о существовании трансвременных («архетипических») русских ценностей.

Ответ здесь следующий. Во-первых, любое общество состоит из групп с различными ценностными и культурными ориентациями, что представляется нормальным и даже единственно возможным положением дел. Невозможно какую-то одну из этих ценностных систем представить национальной и аутентичной. Ведь тогда пришлось бы лишить права на русскость миллионы, даже десятки миллионов современных русских людей, для которых выделенные интеллектуалами «исконно русские» ценности находится на периферии сознания, если не дальше. А другого русского народа у нас нет, и не предвидится.

Во-вторых, будучи продуктом человеческой истории ценности и культурные ориентации вообще не могут носить архетипического (в юнговском понимании этого слова) характера – они подвержены как медленным и частичным, так стремительным и всеобъемлющим изменениям. Говоря упрощенно, всему, что исторически возникло, рано или поздно суждено измениться или/и погибнуть. Поэтому понятия «русского национального характера», «родовых ценностей» и культурных «архетипов» (а также любые их эквиваленты и производные), которые пытаются оперировать социогуманитарные науки, суть интеллектуальные фикции. Априори дефектны любые теоретические схемы и интерпретации, опирающиеся на такие методологические посылки.