Кровавый разлив
Шрифт:
Часа въ четыре Пасхаловъ опять ушелъ на кладбцще, и оставался тамъ до вечера, пока заперли калитку. И утромъ на другой день, очень рано, первый входилъ въ кладбищенскія ворота, и часовъ до одиннадцати бродилъ, ожидая чего-то. Чего? Онъ зналъ: Абрама, Хану, Розу…
Ихъ не привозили.
И около полудня
Подворотній Трохимъ встртилъ его необыкновенно дружелюбно, радостно, и долго поздравлялъ «съ поправленіемъ здоровья». Онъ низко кланялся, и при этомъ снималъ съ головы уже не самодльную, похожую на боченокъ шапку, а богатую бобровую шапку съ синеватымъ бархатнымъ верхомъ
Въ больниц были безпорядокъ и суета, приввзено было много раневыхъ, и у воротъ толпились люди, родные, добивавшіеся впуска. Волновался и юлилъ фельдшеръ Небесный, бгая съ фотографическимъ аппаратомъ. А въ кабинет на окн, рядышкомъ, какъ убитые на кладбищ, лежали черные негативы и сушились.
— Господа евреи просили снимать раненыхъ, — съ выраженіемъ счастья и всхлипывая, объяснялъ Пасхалову Небесный. — И убитыхъ… Я, Федоръ Павловичъ, съ удовольствіемъ… Хорошую плату даже предлагаютъ, но это зачмъ же? Мн не нужно платы, я очень радъ, я имъ это съ удовольствіемъ… Наши семинарскіе тутъ синагогу ихнюю поджигали, — я тоже снимочекъ сдлалъ… Очень интересно… Я и для васъ отпечатаю, Федоръ Павловичъ, на хромо-серебряной бумаг.
Абрама Пасхаловъ нашелъ перваго. Старикъ былъ живъ и въ сознаніи, и все умолялъ, чтобы сказали ему, гд жена его и дочь. Жена и дочь лежали черезъ корридоръ, Хана — остывшимъ уже трупомъ, Роза — живою, съ признаками наступавшаго улучшенія.
Пасхаловъ долго смотрлъ на двочку, отвернувъ одяло, смотрлъ на худыя, блыя руки, на коротенькій шестой палецъ, торчавшій на лвой кисти у мизинца… «Бо
Онъ вышелъ потомъ изъ палаты въ корридоръ, и изъ корридора на улицу.
— Какія же распоряженія, Федоръ Павловичъ, — всхлипывая, погнался за нимъ Небесный.
Пасхаловъ не взглянулъ на него, не отвтилъ, и продолжалъ идти.
Онъ опять пришелъ на кладбище, и опять бродилъ здсь, — среди рыдавшихъ и среди навки умолкшихъ… Бродилъ до вечера, и когда вечеромъ рыдавшіе ушли, и остались только умолкшіе, — остался съ ними и онъ… И какъ они, молчалъ онъ, хоть и живой, и какъ они, молчалъ онъ и на другой день, когда измученные, потрясенные, въ ужасъ ввергнутые безплодными розысками въ теченіе долгой ночи, нашли его, наконецъ, пріхавшіе на еврейское кладбище о. Павелъ, Арина Петровна и инженеръ Васильковскій. Онъ не отвчалъ имъ на ихъ вопросы, онъ не зналъ, спрашиваютъ ли его; онъ медленно и не оглядываясь шелъ среди могилъ, впередъ, все впередъ…
Потомъ, внезапно повернувшись къ отцу, онъ отчетливо и твердо произнесъ:
— Ты права, сестра! Ты права.
… И изъ всхъ человческихъ словъ это были единственныя, которыя оставались теперь у него, и которыя и впослдствіи, въ теченіе всей недолгой и грустной его жизни, удалось кому-нибудь отъ него услышать:
— Ты права, сестра!..
И когда увозили его старики съ кладбища, на Александровскомъ проспект встртилась имъ, окруженная полиціей и быстро прискакавшими казаками, Наталья — спокойная, гордая, свтло улыбающаяся улыбкою мстигеля. Въ возбужденной толп несся смутный гулъ: «убила губернатора, застрлила губернатора».
1908