Кровавый разлив
Шрифт:
Вотъ заборъ. По ту сторону безопасно. Въ небольшомъ особнячк живутъ русскіе люди… Абрамъ видлъ ихъ… Абрамъ знаетъ ихъ… Тамъ спасеніе…
Абрамъ подбжалъ къ забору, поднялъ кверху об руки, и перебросилъ Розочку на чужой дворъ. Онъ вскочилъ и самъ на заборъ и бросился съ него внизъ. Онъ упалъ на колни, а лицомъ и руками уткнулся въ густо и широко разросшіеся прутья ежевики. Сотни шиповъ вонзились въ него, въ платье, въ кожу, — съ такой радостной жадностью, будто давно уже подстерегали его и ждали, и ужъ боялись, что онъ не придетъ… Абрамъ рванулся, хотлъ встать, но шипы не пускали. Онъ рванулся сильне. Кровь сразу показалась на лиц его
— Дочь… двочку… спасите мою двочку…
Кухарка держала въ лвой рук большую разливную ложку и вытирала ее краемъ фартука. У бабы было блдноватое, дряблое лицо, очень морщинистое, и негустые, съ сильной просдью, волосы, тонкими пластинками ложились отъ благо пробора по обимъ сторонамъ головы. На плит въ котл что-то кипло, паръ торопливо постукивалъ черной крышкой и, вырываясь изъ-подъ нея, клубился къ потолку.
— Нтъ, голубчикъ, нтъ… Сюда нельзя, нельзя…
— Двочку… спасите мою двочку… спрячьте двочку мою…
— Говорятъ, нельзя сюда!.. Не хозяйка я тутъ, въ услуженіи… Господа узнаютъ… я распоряжаться не могу…
Абрамъ протягивалъ впередъ руки, раскрывалъ ротъ, хотлъ говорить, — и говорить не могъ. Кровь была у него на пальцахъ и на лиц, подъ лвымъ глазомъ.
— Тамъ бьютъ, — прохриплъ онъ. Глаза его остановились и застыли… — Тамъ женщины… уже кричать женщины…
— И женщины кричатъ, и мужчины. Вс теперь кричатъ, — недовольнымъ тономъ сказала кухарка. — Еще бы не кричать, когда такое длается… Ну только вы, пожалуйста, идите себ стсюда, пока баринъ не услыхалъ. Ей-Богу, идите…
— Двочку мою… только двочку…
Абрамъ стоялъ на колвяхъ. Опираясь обими ладовями въ полъ, онъ цловалъ полъ, лежавшую на немъ рогожку. Чернымъ горбомъ вздымалась согнутая спина его, сдые окровавленные волосы падали съ обнаженной головы на рогожку, и прижавшись одна къ другой, вертикальво, носками внизъ, стояли широкія подошвы съ большими шляпками желзныхъ гвоздей.
— Двочку… только двочку мою… Я уйду… я сейчасъ домой уйду… у меня тамъ жена больная. Спрячьте только двочку.
— А!.. Да когда-жъ не могу я, говорятъ теб!.. Вотъ настырный, ей-Богу!.. У насъ и такъ въ сара Нухимъ съ ребятами спрятался… шесть душъ… А какъ и до насъ жулики придутъ, бить начнутъ? Не посмотрятъ тогда, кто и русскіе… думаешь какъ?.. Идите себ, идите скоре… Лучше вы рядомъ пойдите, до капитана, тамъ вашихъ никого нту, тамъ и схоронитесь…
И вотъ, стоитъ уже Абрамъ во двор, подл ежевики, у забора. И Роза стоитъ около него, и онъ держитъ ее за руку.
Куда?..
Куда же?..
Все налетаютъ другъ на друга безчисленные позда поблизости, съ грохотомъ валятся въ пропасть, звенитъ стекло, разрываются котлы, свистятъ немолчно свистки, красныя искры, и красные ручьи бьютъ фонтаномъ, разсыпаются, и все собой покрываютъ.
Куда же, куда?..
— Степанида, что тутъ за шумъ у васъ?
Васильковскій, сворачивая листъ бристольскаго картона, вышелъ изъ столовой и остановился на порог кухни.
— А да ну ихъ, баринъ, совсмъ, съ этими и съ евреями! — Кухарка взмахнула руками. — Прибгалъ тутъ одинъ съ двчонкой, прятаться.
— Гд же онъ?
— Гд? Послала до капитана, вотъ гд.
— Это чортъ знаетъ что, Степанида!.. Отчего
— А что мы имъ за сторожа далися?.. И такъ въ сара у насъ можетъ больше пятнадцати душъ ихъ собралось. Другого мста нтъ?
Васильковскій, держа въ рукахъ блый свертокъ, съ хмурымъ, злымъ лицомъ смотрлъ на кухарку. И думалъ онъ о Пасхалов…
— Зврская у васъ душа.
Степанида смутилась.
— Ну какъ же въ самомъ дл? Все до насъ, да до насъ… Тоже и у насъ не миква еврейская.
— Миква?.. Что такое миква?
— Да… такая она… еврейская… Приходятъ евреи и молятся: геръ-геръ-геръ, геръ-геръ-геръ…
Васильковскій все стоялъ на порог, въ хмурой нершительности.
— А ничего имъ и не будетъ, — продолжала Степанида. — Не безпокойтесь, всхъ не перебьютъ, на разводъ всегда останется.
«Десять жиденятъ дружески дятъ», — мелькнуло въ голов инженера. И лицо его сдлалось еще боле пасмурнымъ и печальнымъ…
— Надо домой, къ мамаш,- тихо сказала Роза.
Абрамъ очнулся, вспомнилъ… И снова прорзалъ весь грохотъ налетавшихъ и проваливавшихся поздовъ пронзительный женскій крикъ… Абрамъ опять схватилъ двочку на руки и опять помчался — черезъ канаву, черезъ кусты, черезъ кучи мусора и щебня. А сзади несся женскій крикъ…
Блое лицо Розочки лежало на груди Абрама, и смотрли отцу въ глаза голубые глаза дочери.
Абрамъ прибжалъ домой, ввалился въ сни, поспшно захлопнулъ дверь и также поспшно задвинулъ тяжелый засовъ. Кадку съ водой, которая стояла въ углу, онъ придвинулъ къ двери, на кадку поставилъ ящикъ съ обувью, и поверхъ ящика для чего-то сталъ бросать все, что попадалось подъ руку — метелку, синюю эмалированную кастрюлю, какія-то тряпки…
И вотъ тихо стало вокругъ. Совсмъ стало тихо, и вс вокругъ замерли звуки. Ни криковъ, ни треска, ни гула, ни женскаго вопля, — ничего уже не было слышно…
Абрамъ прильнулъ глазомъ къ щели. На двор никого не было. И въ переулк никого не было видно. И въ теченіе нсколькихъ минутъ не видно было людей и неслышно было криковъ… А потомъ, изъ-за мостика, изъ Александровской улицы, выплеснуло въ переулокъ пеструю ватагу быстро мчавшихся ребятишекъ. И сейчасъ посл дтей показались и взрослые, — мужчины и женщины. Вс неслись впередъ, по переулку, съ крикомъ, съ гамомъ, на бгу пригибались къ земл, схватывали камни и швыряли ими по сторонамъ. Отставъ отъ всхъ шаговъ на тридцать, ковыляла хромая старуха. Она была совсмъ уже сдая, очень тощая и высокая. При каждомъ шаг она сильно подавалась влво, точно въ пояс переламывалась, и казалось, что ей очень больно ступать, и что вотъ вотъ она упадетъ. Но она не падала, бжала впередъ, за другимя, все больше и больше отставая. Красный платокъ сползъ съ ея головы на плечи, сдыя косички распались и тонкими космами разввались по втру. Она бжала, переламываясь, и старымъ, хриплымъ, злымъ и жалобнымъ голосомъ, давясь, кричала:
— Да суды же, суды!.. Да куды жъ вы?.. Да лучше же суды…
Ее не слушали ни ребятишки, ни взрослые; вс бжали, дальше, впередъ, — и старуха тоже бжала. Ярко сверкалъ подъ затылкомъ ярко-красный платокъ, сдые волосы змились на немъ, и она бжала, отставшая, и жалобно, со слезами и злясь, звала, спотыкаясь:
— Да суды же, суды… да лучше же суды…
И потомъ скрылась, — послдняя.
— Ушли! — съ дикой радостью закричалъ вдругъ Абрамъ, оторвавшись отъ щели и схвативъ Розу за руку. — Насъ не замтили, ушли.