Кровавый разлив
Шрифт:
И ждали начала, ждали опаленные страстью, съ дрожью нетерпнія, съ мукою жажды, ждали начала.
И въ смущеніи, недовольные, въ первомъ налет зарождавшихся подозрній, озираясь другъ на друга, хмуро говорили, что «везд уже били», что «давно уже пора начать»… И хоть знали, знали твердо, что бить будутъ, вотъ-вотъ, сегодня, сейчасъ же, по минутами впадали вдругъ въ сомнніе, — и отъ него становились еще боле нетерпливыми и боле бурными…
И не было жалости, не было состраданія, утрачивались чувства правды и стыда, — и все, что человка отъ скота отдляетъ, утрачивалось и исчезало. Темне скота становился человкъ, кровожадне волка. Вооруженный умомъ, онъ сладострастно мечталъ о грядущей
Кровь и безнаказанность!..
Мутнли глаза, оскаливались зубы, дыханіе становилось короткимъ и тяжкимъ, вс мыщы напрягались — для радостнаго прыжка къ связанной жертв. Кровь и безнаказанность!
И ждали.
И т, которые погрома жаждали, и т, которые предпочли бы, чтобы его не было. Вс ждали. Все напоено ожиданіемъ, все опьянло отъ ожиданія, и казалось, что и дома, и тротуары, и два ряда акацій на нихъ, и зеленыя скамьи межъ деревьями, и вс балконы, и окна вс, и телеграфные столбы со звонкими проволоками, — все насторожилось въ болзненномъ трепет, все ждетъ, — сумятицы, топота, осколковъ, обломковъ, тучъ пуха, безумныхъ криковъ, безумныхъ зврствъ, — крови ждетъ все, горячей крови…
XI
— Погрома не будетъ, Розочка, теперь ужъ наврное не будетъ погрома.
— Да, да, папаша, погрома не будетъ.
Изъ всхъ закоулковъ дома, изъ-за грудъ щебня, изъ пустыхъ оконныхъ коробокъ, изъ-за высокихъ кустовъ колючекъ на пустыр рисовались ему страшныя дикія головы, огромные кулаки, топоры, ломы… А онъ все т же слова бормочетъ, — и словамъ тмъ не вритъ…
— Ты знаешь, вдь ходили къ губернатору… и губернаторъ общалъ… губернаторъ ручается…
— Да, да… погрома не будетъ.
Раскачиваются и сверкаютъ на солнц топоры. И ревъ несется, глухой, грозный; дрожитъ земля, что-то на нее сыплется и падаетъ, что-то огромное, внутри пустое, и оттого тяжкій гулъ пошелъ въ воздух, долгій, долгій…
Больная Хана сидитъ неподвижно въ комнат и дремлетъ; она не знаетъ ничего о гроз, а здсь во двор уже дрожитъ земля, и идетъ въ воздух долгій гулъ…
И вотъ трескъ раздается, — дробный, частый, мелкій трескъ…
— Ррро… Ррро-Розочка…
Руки Абрама ловятъ двочку, прыгаютъ ввергь, внизъ, по сторонамъ. И весь онъ трясется — такъ сильно, что вдругъ отдляется отъ стны, и потомъ снова ударяется объ нее спиною. И льеть по лицу потъ, а губы скошены судорогой.
— Ро-Роззочка…
Онъ рванулся впередъ, подскочилъ къ двочк, схватилъ ее за руку и внезапно измнившимся, высокимъ, звонкимъ, безумно торжествующимъ голосомъ закричалъ:
— Ты слышишь, Роза, ты слышишь?.. Барабанъ!.. Ты слышишь барабанъ?..
Онъ поднялъ кверху указательный палецъ. Его глаза сдлались круглыми, огромными, и дикая радость загорлась въ нихъ.
— Барабанятъ, Роза!.. Это солдаты… Это прислали въ городъ солдатъ!.. Это объявляютъ,
— Барабанятъ?.. Разв барабанятъ?.
Двочка прислушивалась. И пока прислушивалась, лицо ея худло и уменьшалось, и черныя тни ложились у глазъ.
— Разв барабанятъ?..
— Перестали… Но только что барабанили. Только что очень громко барабанили…
Онъ не договорилъ. Блдный, гаснущій вздохъ вышелъ изъ его груди, блдный и тихій вздохъ умирающаго ребенка. И медленно, медленно сталъ Абрамъ опускаться на землю. Вс силы его отлетали, вс мысли исчезали. Онъ не владлъ ни ногами своими, ни руками, ни языкомъ; умолкало сердце, уходила жизнь.
Все лицо его было уже мертвымъ, и только глаза, устремленные на двочку, жили. Одни глаза жили, и было въ нихъ что-то странное, что-то похожее на горькую просьбу, на страстную мольбу о прощеніи… И вотъ уже гаснутъ глаза, и умиралъ человкъ.
Умиралъ человкъ, но умереть ему нельзя было.
Ему нельзя было умереть. У него была дочь.
И Абрамъ всталъ.
Самую смерть побдилъ человкъ и всталъ.
— Началось! — просто сказалъ онъ правду. — Уже началось. Уже бьютъ.
— Бьютъ… уже бьютъ, папаша.
— Ты не бойся. Не бойся, дочь моя! Ты не бойся, — съ нами Богъ.
Онъ сказалъ это тихо, но такъ выразительно, и сильно, и увренно, что страхъ ушелъ отъ Розы. Она спокойно прижалась къ отцу и доврчиво заглянула ему въ лицо. А отецъ взялъ ее за руку, повыше кисти, какъ бралъ ее, малютку, когда училъ ходить, и сказалъ:
— У насъ Богъ крпкій, Богъ сильный, Богъ добрый… Онъ спасетъ насъ… Онъ насъ спасетъ.
Онъ обернулся лицомъ къ востоку, къ земл предковъ, гд на развалинахъ храма царя-мудреца два тысячелтія стонетъ Израиль и плачетъ. Онъ обервулся лицомъ къ стран восхода, куда съ разныхъ концовъ Господней земли каждый день оборачиваются евреи въ молитв. Онъ стоялъ и слушалъ… И если бы духъ зла увидлъ его въ эту минуту — дрогнуло бы недрожавшее сердце, и горько бы зарыдалъ онъ отъ состраданія и скорби.
Онъ ведвижно стоялъ, обернувшись къ востоку.
— Вотъ день… Господи, не въ этотъ ли? Не до заката-ли возьмешь ты душу мою и души близкихъ моихъ? Господи!
Шумъ не былъ особенно сильнымъ, и толпа, которая бушевала невдалек, не была очень многочисленна. Но Абраму адъ чудился и ураганъ. Безчисленные желзнодорожные позда налетали другъ на друга, еще и еще, и разбивались, и валились въ пропасть. Дробились стекла, звенла сталь. Изъ тсныхъ свистковъ паръ вырывался, оглушая, и на тысячи осколковъ разлетались котлы. И черные духи, радуясь празднику разрушенія, съ побднымъ визгомъ неслися плотною тучей, скрежетали зубами, звенли копытомъ, хвостами сплетались и рогами выбивали красныя искры.
И надъ всмъ этимъ хаосомъ треска и грохота гд-то поблизости, въ третьемъ двор, засверкалъ вдругъ женскій крикъ, — отдльно, высоко, ослпительно-остро засверкалъ женскій крикъ, неземнымъ ужасомъ налитый молодой женскій крикъ…
Абрамъ понялъ.
И когда понялъ, схватилъ Розу на руки и бросился бжать.
Онъ понесся черезъ дворъ, по мусорнымъ кучамъ. Потомъ бжалъ онъ черезъ пустырь, средь невысокихъ кустовъ колючекъ, вдоль широкой канавы, лоснившейся сроватой, жидкой грязью. Шапка свалилась съ него и, подхваченная втромъ, помчалась въ сторону, къ кустамъ. Онъ бжалъ, захлебываясь и задыхаясь, и какіе-то короткіе, хриплые звуки, похожіе на обломки рычанія, вырывались у него изъ горла… Онъ крпко прижималъ къ себ дочь. На груди своей, у подбородка, видлъ онъ блое лицо ея, ея голубые глаза… И онъ бжалъ.