Кровавый разлив
Шрифт:
Онъ припалъ къ свтлой голов дочери и сталъ осыпать ее поцлуями.
— Ушли… ушли… Дитя мое… дочечка моя… Господь спасъ насъ, Господь защитилъ насъ! У насъ крпкій Богъ… У насъ крпкій и праведный Богъ…
— Чего ты кричишь? — сердито отозвалась изъ комнаты очнувшаяся Хана. — Что это за новыя моды такія, чтобы кричать!
Абрамъ замеръ, вытаращилъ глаза и положилъ палецъ на губы.
— Шш… тише… — прошепталъ онъ. — Пусть она не знаетъ, пусть ничего не знаетъ.
— Роза, отчего ты не пойдешь прогуляться? — недовольнымъ тономъ сказала больная. — Цлый день дома… Наднь новую форму, пойди, пройдись.
— Я пойду, мама.
— Пойди.
Во двор, подъ самымъ окномъ, прокатилась громкая ругань Потомъ свистъ пронесся, топотъ… Что-то гулко ухнуло, раздался звонъ, крикливый плачъ разбиваемыхъ стеколъ. Нсколько камней и деревянныхъ обломковъ черезъ окно влетли въ комнату, ударились въ стну и упали на комодъ, гд стоялъ подносъ со стаканами и блюдцами. Красный, съ чернымъ закоптлымъ краемъ кирпичъ, мягко шлепнулся на постель Ханы. И показалось въ окн нсколько чужихъ фигуръ, весело и яростно ругавшихся…
Роза изъ сней метнулась въ комнату.
— Мама!.. Мама моя, мама!
Она бросилась къ матери, на полъ, обвила тонкими руками ея неподвижныя, налитыя водой, умершія ноги, и щекой крпко прижалась къ колнямъ. И надъ чернымъ хаосомъ звона, визга, треска, рева, лязга, надъ побднымъ рычаніемъ свирпвшихъ зврей, какъ одинокая чайка надъ клокочущимъ моремъ, билась, сверкая, дтская мольба:
— Мама моя… не трогайте маму… маму…
XII
Шелъ. Шелъ, расширяясь, изъ улицы въ улицу, изъ дома въ домъ, изъ сердца въ сердце, шелъ черезъ людей, опустошающій, и всхъ, тысячерукій, ровнялъ: банкира съ нищимъ, младевца съ ветхимъ, съ несчастнымъ побднаго, притснителя съ рабомъ, — всхъ, какъ смерть, роввялъ, и всхъ топилъ въ бездонномъ ужас. Не разверзалась земля, не спускалась огневая десница съ небесъ, не вступался Господь, и все, что въ нихъ было нечистаго, злого и мрачнаго, исторгнулъ изъ ндръ своихъ адъ и влилъ человку въ душу. И несся человкъ чернымъ дьяволомъ, какъ темное проклятіе смерти, и смерть сялъ, и сялъ муку, — муку, какой не знала земля.
Цпенли евреи, застывали, и выраженіе дикое стояло въ мутныхъ, въ угасшихъ глазахъ. Не разговаривали, не двигались, не дышали… Потомъ, вдругъ, неизвстно почему, — отъ шопота, отъ шороха, отъ вздоха, отъ тни мелькнувшей, дикій вопль поднимался, бросались бжать, на бгу падали, валились съ лстницъ, летели съ балконовъ…
Но никто не преслдуетъ, никто не бьетъ… И убдившись, что тревога на этотъ разъ ложная, люди быстро стихали, снова сходились въ тайныя убжища свои, и опять только подавленные вздохи звучали, и только слышался неровный бгъ замиравшихъ сердецъ.
И такъ были вс неподвижны, безмолвны и блдны, что, казалось, не живые люди, а выходцы изъ могилъ сидять, и было странно, что видишь живыя одежды, а не блыя складки истлвшаго савана… Темныя искры безумія ложились на лица, и боясь его, и чтобы не видть его, люди отворачивались другъ отъ друга, смотрли въ сторону, закрывали глаза. Но и съ закрытыми глазами, но и черезъ опущенныя вки видли, чувствовали, ясно и рзко чувствовали холодный налетъ помшательства, — и на собственномъ я на чужомъ лиц,- и минутами, страхъ передъ нимъ и страхъ передъ тмъ, что должно свершиться, длался такимъ нестерпимымъ, что ужъ являлось жадное желаніе сойти съ ума поскоре, что укрыться въ черной пучин безумія хотлось сейчасъ же. И о самоубійств ласкала душу упорная мысль, и о собственноручномъ убійств дорогихъ и близкихъ людей…
Дрожатъ уже прочныя стны. Пришелъ ужъ кровавый разливъ. За окномъ онъ…
И въ послдней забот о дтяхъ, мать кладетъ дтямъ въ карманы хлбъ: если спасутся, убгуть, если нужно будетъ скрываться, гд нибудь одиноко таиться — за городомъ, въ плавняхъ, въ заросшемъ овраг, въ щеляхъ прирчныхъ обрывовъ, пусть не задушитъ ихъ голодъ…
Но можетъ быть поздно? Но можетъ быть смерть?
И нужно предстать предъ Господомъ?
Со страннымъ спокойствіемъ ставитъ еврейская мать свое дитя на столъ, обмываетъ ему лицо, расчесываеть неторопливо свтлые волосы, надваетъ на него чистую рубашку, и тихимъ, ровнымъ голосомъ читаетъ ему предсмертную молитву. «Скажи, мой первенецъ, предсмертную молитву». И дитя съ расчесанаыми свтлыми волосами повторяетъ за матерью предсмертную молитву.
Въ этотъ день Пасхаловъ съ утра сидлъ въ своемъ кабинет и даже къ чаю не вышелъ въ столовую. Онъ весь поглощенъ былъ странными мыслями объ искупленіи. Какое будетъ оно, въ чемъ именно должно оно заключаться, это искупленіе, — онъ не зналъ. Но чудился выходъ, доброе разршеніе. «Грхъ народа своего понесешь ты»… Блдное лицо становилось спокойнымъ и негрустнымъ, — только очень серьезнымъ было оно, очень задумчивымъ. Куда-то кверху обращались глаза, къ небу, къ его тайнымъ глубинамъ, къ лучезарвому молчанію его… Сердце билось ровно и тихо, исчезалъ страхъ, замирала тоска. Одтыя солнцемъ, вжно сіяли свтлыя стны церкви, синій куполъ ея сливался съ синей безгршностью неба, а золотой крестъ наверху струилъ въ своихъ блыхъ лучахъ и ласку, и миръ, и увренность… «Грхъ народа твоего понесешь ты»…
Онъ думалъ о томъ, что длается въ город, объ Абрам и его семь, и ему было страшно, что ихъ убьютъ. Онъ думалъ: не нужно, чтобы ихъ не убили, это будетъ нехорошо, если ихъ не убьютъ. Во всей безмрности ужаса пусть свершится грхъ, — и полне будеть искупленіе.
Все наверхъ смотрлъ онъ, на небо, на блвшій въ немъ лучистый крестъ, — и лучиться начинало изможденное лицо его, и его глаза. Чистый пламень молитвеннаго умиленія вспыхивалъ въ нихъ, и радостную благодарность Богу тихо шептали уста.
Но потомъ опять налетали черныя тви и ложились на лобъ. Опять выраженіе страданія являлось, и онъ тяжко вздыхалъ. Мысли простыя, жесткія, какъ правда, и свтлыя, какъ правда, становились передъ нимъ, и отъ нихъ укрыться ужъ нельзя было. Весь этотъ нелпый и дикій вздоръ о какомъ-то искупленіи навянъ старой поповской закваской. Отецъ священникъ, и ддъ священникъ, и съ дтства видли глаза, такъ близко, все эти же церковныя стны. Наталья права: онъ слишкомъ близокъ къ церковнымъ стнамъ. Несмлый духъ его, лишенный силъ, бродилъ межъ нихъ, все межъ нихъ, и, уходя, уйти не могъ, и, освобождаясь, не могъ освободиться… Теперь, въ червый день нестерпимыхъ страданій, онъ рабски припадалъ къ старой лжи, и отъ нея ждетъ избавленія. Зловредный сумракъ брошеннаго храма вотъ снова стелется въ малой и слабой душ, и ее покоряетъ. Съ приподнятаго креста упалъ обманный лучъ, и гниль холоднаго мрака убралъ пагубной фальшью смиренія и мертвящими брызгами елея… Какую ненависть, какое безмрное презрніе, какой страстный гнвъ должны вызвать въ Наталь вс эти изуврскія мысли объ искупленіи!.. И никогда, никогда не осмлился бы онъ высказать ихъ ей, и ему самому они глубоко противны и ненавистны.