Кровавый разлив
Шрифт:
На спину свалился, и лицо его, съ открытымъ и молчавшимъ ртомъ, все залитое краснымъ, очутилось между комодомъ и стуломъ, а глаза направлены были къ потолку… Цлый ворохъ вещей, и обломковъ вещей, въ минуту наваленъ былъ на неподвижно лежавшее тло, на красную, быстро расширявшуюся лужу у головы; и по ногамъ Абрама, по груди его и по лицу метавшіеся въ квартир громилы ступали, какъ по вещамъ…
— Что такое?.. Что тутъ длается? — вопила Хана.
Голова ея властною рукою болзни прикована была къ плечамъ, какъ стальными лапами, и повернуть голову женщина не могла. Она не могла двигать и глазами, и глаза смотрли только прямо впередъ, по двумъ неизнннымъ, какъ телеграфныя проволоки вытянутымъ лиеіямъ, и то, что длалось по сторонамъ, ей плохо было видно.
— Грабители… разбой… это разбой…
И пока изъ-подъ нея рвали
— Маму… маму… не трогайте маму…
Долговязый парень, скуластый, узкогрудый, босой, и въ засученныхъ штанахъ, съ надвинутой на самыя брови свтло-срой мерлушковой шапкой, подбжалъ къ Хан и, сильно размахнувшись, ударилъ ее въ лицо, сбоку, по щек… И Хана не пошевельнулась и не вздрогнула. Неподвижная оставалась она, какъ стна, какъ огромный желзный цилиндръ, доверху налитый водой, и не поднялись ея руки, — ни для мольбы, ни для иистинктивной самозащиты. Мертвыя, не шелохнулись руки…. И скуластый парень не понялъ. Съ изумленіемъ смотрлъ онъ на человка, который, какъ каменный столбъ, какъ свая, недвижнымъ сидитъ подъ ударами….
Странно смущенный, и въ то же время какъ бы чмъ-то неизвстнымъ обиженный, во внезапно нахлынувшей тупой ярости, сорвалъ онъ вдругъ со стны зеркало, уже разбитое, высоко поднялъ его обими руками надъ головой и, какъ топоромъ при рубк дровъ, замахнулся на Хану.
Тогда Роза быстро поднялась съ пола, стала между матерью и громилой, къ нему лицомъ, вся вытянулась, сильно вытянула кверху об руки и начала молить:
— Не убивайте…. не бейте!..
Парень смотрлъ на нее въ мгновенномъ замшательств…. И вдругъ Роза высоко подскочила, вцпилась громил въ поднятыя руки, пониже локтей, и такъ на немъ повисла. Маленькая, она не касалась ногами пола и изо всхъ своихъ силъ трясла парню руки, въ надежд выбить изъ нихъ тяжелое зеркало, въ надежд спасти свою мать….
Раза два зеркало нагнулось, вправо, влво; оно выскользнуло потомъ и съ тонкимъ лязгомъ грохнулось на груду обломковъ, позади парня. Руки его тогда опустились, и Роза упала на полъ.
— Не трогайте… не трогайте маму…
… Кругомъ ломали, рвали, горланили. Сыпались ругательства, хохотъ раскатывался, рвалъ воздутъ острый свистъ…. А скуластый парень стоялъ неподвижно противъ Розы, молчалъ, пріоткрывъ ротъ, и на нее смотрлъ.
Маленькая.
Тоненькая.
Блая…
Блое, нжное лицо и блая дтская шея, обнаженная въ борьб… блая кофточка на узкихъ плечикахъ, на едва замтныхъ выпуклостяхъ юной груди… И свтлые волосы, длинные, густые, разсыпались по плечамъ….
Ротъ парня скашивался, зубы оскаливались…
И все молча смотрлъ онъ, — на нее, на маленькую, на худенькую, съ обнажившейся въ борьб дтской блой шеей, на тонкую, блую двочку молча смотрлъ онъ.
… Парень схватилъ Розу подъ мышки, отдлилъ ее отъ пола, поднялъ въ уровень своихъ плечъ и бросился въ сни.
И маленькая, тоненькая, вся блая, билась Роза въ рукахъ парня и трепетала, — какъ въ бурю трепещетъ покрытая цвтомъ юная ътка яблони. И здсь Хана поняла…
— Иду!
Об руки больной крпко нажали кровать, и женщина качнулась.
— Иду!
Она качнулась опять.
— Иду!.. Иду!..
И чудовищная, неестественная, похожая на человка форма, долгія недли не шевелившая ни однимъ мускуломъ, сразу теперь встала и пошла.
— Иду!
— Мм… мма… мамма!..
— Иду!.. Иду!..
На опрокинутомъ и разбитомъ комод, средя непонятной кучи поломанныхъ изувченныхъ вещей сверкало продолговатое лезвіе остро-отточеннаго, до половины обмотаннаго кожей, сапожницкаго ножа. Хана взяла ножъ, зажала въ рук,- и теперь мертвые пальцы слушались….
Она шла.
Она перешла уже черезъ всю комнату….
Но здсь летвшій изъ кухни самоваръ ударилъ ее въ животъ…
Раскрывъ ротъ и странно ахнувъ широкимъ, низкимъ звукомъ, больная замотала головой, качнулась и, какъ сброшенная съ пьедестала бронза, рухнула у порога, на ноги неподвижнаго Абрама.
— Иду!.. — рычала она, сжимая въ рук ножъ:- иду!..
Но уже не шла. Она лежала неподвижно, какъ огромный, тяжелый куль, свалившійся
— Богъ! Богъ!.. Гд же ты, Богъ!..
И то, что длали съ ея дочерью, совершалось въ полуаршин отъ нея.
Толпа ушла. Въ квартир стало совершенно тихо.
Абрамъ, почти совсмъ оголенный, брошенъ былъ на обнаженное тло дочери. Хана лежала тамъ же, гд свалилась, и въ ротъ ей вдавлена была отрзанная, залитая кровью, грудь двочки.
XIV
Еще пятьдесятъ часовъ длился погромъ. А потомъ, когда онъ прекратился, началась страшная работа.
Начали разыскивать и подбирать убитыхъ людей и недобитыхъ, и остатки людей, отрзки, — руки, уши, ноги, груди. Тла, съ вколоченными въ нихъ гвоздями, еще дышавшія и уже застывшія, подбирали. Обгорлые трупы и раздавленные; ввутренности, вырванныя изъ утробы, и мертвецовъ съ пустою утробой. Въ одиночку лежали мертвецы и цлыми семьями, отцы на дтяхъ, съ братьями сестры, подл слугъ хозяева, посинлые, багрово-черные, вспухшіе, раздутые, въ липкихъ лужахъ гнилой крови. Лежали, гд засталъ ударъ, на лстниц, въ чулан, въ печк, на ковр, у остатковъ фортепьяно, — и тамъ лежали, куда успли отползти, осыпанные ударами, полуживые. Лежали лицомъ къ земл, въ зловонной грязи, и глазами кверху, къ вчному небу. Или на мертваго смотрлъ мертвецъ — тусклымъ окомъ, странно протянувъ свои переломанныя руки. Уже стоялъ запахъ, уже источали трупы клейкую жидкость, и лопалась на лиц кожа и облзала… Встрчались лица тихія, нжно-блдныя, глубоко-спокойныя, съ глазами прикрытыми, — какъ для нжной мечты; и рядомъ виднлись искаженные, изувченные ужасомъ и болью глаза, — и черные, широко раскрытые рты, въ которыхъ крикъ застылъ кровавымъ чудовищемъ, огромнымъ, какъ горы. Еще звучалъ этотъ крикъ, хотя давно уже окоченлъ трупъ, и мучительныхъ переливовъ его не заглушить ни стону морей, ни потокамъ вковъ. Дтскіе трупики валялись по двое, по трое и больше, — мальчики, двочки, въ дтскихъ одеждахъ, въ рубашенкахъ, въ короткихъ по колни штаникахъ, въ гимназическихъ курткахъ. Жалобно и грустно блли обнаженныя тльца грудныхъ младенцевъ, и пухлыя ручки, уже пожелтвшія, были сведены послдней конвульсіей, а межъ маленькихъ пальчиковъ чернли кровяныя струйки. Чья кровь? Самого ли младенца? Отъ громилы, неловкимъ жестомъ себя оцарапавшаго, пала она, или пролилась изъ груди матери, лежащей тутъ же, съ перерубленнымъ накрестъ лицомъ?.. Заворочены юбки матери, — верхняя, черная; подъ ней еще одна, тоже черная, и потомъ — красная фланелевая со спиралевиднымъ узоромъ изъ темно-синей тесьмы. Видны ноги, въ червыхъ чулкахъ, и ботинки, одна нога лежитъ на другой, носокъ къ носку, въ профиль, но торсъ вывороченъ грудью кверху, — должно быть раздроблены въ тазу кости; на груди судорожно скрюченные пальцы лвой руки, а правая рука отброшена прочь, и черепъ, отъ самыхъ бровей, отрубленъ. Черное пятно зіяетъ вмсто черепа, и въ средин его смутво сретъ что-то, и какъ-будто шевелится… Черви шевелятся… Извивается сброшенный съ крыши истерзанный младенецъ. Стонетъ братъ его, схватываясь холодющей рукой за ружейную рану въ живот. И хрипитъ, вращая глазами, раздавленная опрокинутымъ пьянино старуха… Мальчикъ лтъ шестнадцати лежитъ на мостовой, и на его лиц три раны отъ пуль: дв въ верхней части, и одна на подбородк. Молодое лицо сохранило выраженіе грозное, выраженіе гнвнаго мстителя. Въ мертвыхъ пальцахъ зажатъ револьверъ… Душа была затоплена великой любовью и великой ненавистью, и къ смерти съ угрозой пошелъ потомокъ Маккавея. И вотъ, лежитъ онъ, вчно-недвижный, и неотомстившій, лежитъ пронизанный пулями казаковъ.
Подбирали во дворахъ, въ домахъ и по улицамъ, убитыхъ и раненыхъ, клали на дроги, на телги, и увозили на кладбище, наполняли покойницкія въ больницахъ, и длинными рядами складывали трупы на земл, подъ небомъ, противъ длинныхъ рвовъ, которые рыли десятки людей. Звенли лопаты, взлетали кверху комья земли, сначала черные, потомъ желтые, и росли и возвышались длинные холмы, и росли, удлиняясь, братскіе рвы и могилы…
Непрерывными полосами лились люди на кладбище, и съ него лились. Вс лица были странно схожи между собой, — старыя, молодыя, мужскія и женскія, — ибо на всхъ на нихъ было одно и то же выраженіе муки, отчаянія и ужаса, и вс лица были мокры отъ слезъ. Только на молодыхъ видевъ былъ порой еще и гнвъ, и великая ршимость. Въ борьб пасть!..