Шрифт:
I
… Безпокойство царило въ дом, томленіе и глухая печаль.
И раздраженіе…
Раздраженіе было отъ сознанія, что все могло бы идти отлично, мирно и пріятно, все могло бы протекать и совершаться по установленному порядку, доброму и милому, въ тихой суетливости, въ свтломъ и дружелюбномъ согласіи, все могло бы бытъ очень хорошо, — но вотъ, влилъ добровольно человкъ въ свое сердце ненужную муку, тревогу и скорбь, влилъ, а другія сердца, близкія, родственно-чуткія, должны отзываться на скорбь смутной печалью и тяжкимъ, глухимъ безпокойствомъ…
Арина Петровна, крупная, полная женщина, съ шарообразной головой, съ маленькимъ носомъ надъ тонкими, яркими губами, сердито смотрла впереди себя
— Пойду къ нему! — сказала Арина Петровна.
Отецъ Павелъ встревожился.
— Не надо бы… докучать бы не надо…
— А онъ намъ не докучаетъ! — попадья повернулась къ двери. — Смотрть на него буду!..
Отецъ Павелъ встревожился сильне.
— Наталью-то… Наталью изъ дому выжили… Какъ бы и онъ не ушелъ.
— Федоръ-то?.. — На лиц попадья появилась пренебрежительная улыбка. — И много ты, попъ, понимаешь!
Она оправила на себ юбку и передникъ и, окинувъ мужа брезгливымъ взглядомъ, тяжело ступая, направилась къ сыну.
Въ глубин кабинета, у окна, сидлъ Пасхаловъ, Федоръ Павловичъ, человкъ лтъ тридцати, высокій, худой, узкогрудый. У него почти совсмъ не было усовъ, а золотистая бородка росла узкой каемкой близко у ушей и подъ челюстями, такъ что собственно лицо оставалось безъ растительности, чистымъ. Онъ былъ блденъ и вообще казался человкомъ нездоровымъ, а потому впечатлніе странное производило яркое пятно его свжихъ, рзко очерченныхъ губъ. Странное что-то было и въ глазахъ Пасхалова, большихъ, свтло-срыхъ, съ зеленоватымъ отливомъ. Они сидли очень глубоко, подъ прямыми, у переносицы слегка поднятыми бровями, и выраженіе въ нихъ было какое-то особенно сложное — виноватое, недовольное, грустное… Точно увидлъ человкъ этотъ въ далекіе дни злое, несправедливое дло, захотлъ въ него вмшаться, ривуться въ борьбу, но силъ для этого въ себ не нашелъ, очутился вн битвы, — и ужъ такъ, съ горькой неудовлетворенностью, съ мучительной скорбью о своей неудачливости, навсегда и остался…
— Федя… Что жъ это такое будетъ?
Арина Петровна охватила низъ своего вздутаго живота обими руками и укоризненнымъ, холоднымъ взоромъ уставилась на сына.
— Что такое?
— Какъ «что такое»?.. Спрашиваеть еще!.. Не шь, не пьешь, молчишь все… скучный… Куришь не переставая, — а отъ табаку въ печенк камни длаются…
Часъ назадъ, за обдомъ, былъ разговоръ. Арина Петровна выражала мысли такія жестокія и безчеловчныя, что Федору Павловичу, — хоть онъ и хорошо зналъ свою мать, — сдлалось нестерпимо тяжело и противно, и онъ, не докончивъ обда, всталъ изъ-за стола и ушелъ. Теперь это появленіе матери, ея нжныя заботливыя слова его раздражали, тяготили и вызывали въ немъ чувства враждебныя и злыя.
«Тысячу человкъ заржутъ, — и это ей ничего, даже довольна… А не долъ сынокъ котлеты, — и вся встревожилась»…
Послышались шаги… Потомъ на порог показалась небольшая, худенькая фигурка молодой двушки. Лтъ двадцать было двушк, она была блая и розовая, съ голубыми, смющимися глазами, съ яркимъ, весенеимъ ртомъ. Чмъ-то легкимъ и прозрачнымъ вяло отъ нея — отъ простодушнаго, открытаго взгляда, отъ серебристыхъ, почти дтскихъ переливовъ яснаго голоса и все казалось, что вотъ запоетъ эта двушка весело, или зазвенитъ безпричиннымъ и радостнымъ смхомъ, — смхомъ молодости и силы, смхомъ, въ которомъ свтъ апрля слышенъ, и дыханіе травъ степныхъ, и отсвты чистаго неба.
— Наталья? — удивленно вскрикнула Арина Петровна.
— Я, мама.
Двушка добродушно усмхнулась.
— Вотъ, пришла, — сказала она потомъ.
На голов ея былъ небольшой, жокейскій картузикъ, съ козыречкомъ и съ пуговкой наверху, съ плечъ падала длинная, срая пелерина, и было видно, что подъ оттопыренной полой пелерины рука держитъ небольшой, но плотно набитый чемоданчикъ.
— Пришла, но сейчасъ и ухожу… Вотъ въ чемъ дло, — она опустила чемоданчикъ на полъ. — Я узжаю ночнымъ пароходомъ… Я на квартир расплатилась, и… и… поругалась
Лицо двушки сдлалось какимъ-то напряженнымъ. Было похоже, что она что-то путаетъ, говоритъ неправду, сочиняетъ, и при этомъ чувствуетъ, что сочиняетъ нескладно и неправдоподобно… Она быстро отвернулась и стала подсовывать чемоданчикъ подъ диванъ…
— Вотъ еще новости! — сердито вскрикнула Арина Петровна, — Да куда же ты, Наташа, дешь?
— Туда, куда надо, мама… Какъ разъ туда.
Опять лицо Натальи прояснилось, и голосъ прозвучалъ свтло, просто и увренно. Была какая-то особенная ршимость въ немъ, особенная опредленность и энергія, и чувствовалось ясно, что ни противорчить, ни разспрашивать дальше уже нельзя…
— Да ужъ, конечно… ужъ если ты сказала… — Арина Петровна печально, но съ легкимъ оттнкомъ злобы, развела руками… — Ужъ ты извстно какая.
Наталья Павловна уже около года не жила съ родителями. Она оставила ихъ, когда Арина Петровна выразила неудовольствіе по поводу того, что къ дочери ходитъ разный темный народъ. Къ Наталь Павловн дйствительно приходило много людей, — молодежи и рабочихъ, — и сама она тоже много уходила изъ дому, и часто не возвращалась ночевать, часто давала у себя пріютъ разнымъ невдомымъ лицамъ. О. Павелъ сносилъ это молча, печально вздыхая, Арина же Петровна терпла со скрежетомъ зубовнымъ, цлыми днями сердито огрызаясь и осыпая дочь язвительными намеками. Но намеки Наталь надоли, и она изъ дому ушла. Не было бури при этомъ, ни сколько-нибудь шумной ссоры, — собрала свои вещи, сказала, что не можетъ стснять другихъ, но не хочетъ, чтобы стсняли ее, — и ушла… Къ родителямъ она потомъ заходила — не часто, и всегда только въ т часы, когда бывалъ дома о. Павелъ; она говорила съ ними о разныхъ длахъ и о разныхъ людяхъ, и только о себ не говорила, о томъ, чмъ занята, и какъ проводитъ дни. Но старики и сами знали, что длаетъ дочь. Революціонерка, занимается пропагандой на литейномъ завод, печатаетъ прокламаціи, — и не сегодня-завтра ее посадятъ… Разъ уже было арестовали Наталью, но должно быть важнаго ничего не вашли, продержали семь недль, а потомъ отпустили… Пробовала Арина Петровна умолить дочь, вернуть ее домой, на путь истины наставить, но ничего не выходило: съ первыхъ же словъ матери, ласковое, тихое, полудтское лицо Натальи становилось такимъ каменнымъ и рзкимъ, такая холодная пренебрежительность появлялась въ ея свтлыхъ глазахъ, и такая поднималась въ нихъ грозная сила, что — чувствовала Арина Петровна — одну только злобу и негодованіе рождаютъ вс укори ея и моленія… А потомъ ужъ не было и этого; дочь оставалась равнодушной и безразличной, совершенно спокойной, — точно и не слышитъ ничего изъ материнскихъ укоровъ, точно на другомъ краю безмрной степи стоитъ она, и не доходитъ голосъ…
Но отцу Павлу Наталья однажды сказала:
— Хочу жить по правд, папаша, какъ совсть велитъ… Что же скажешь?..
Старикъ опустилъ голову, думалъ напряженно, пожималъ плечами, что-то неясно шепталъ… Потомъ, обративъ къ дочери успокоенное лицо, тихо ее благословилъ…
И когда, затмъ, приходила она къ нему, — всегда радостная, бодрая и свтлая, весеннимъ утромъ обвянная, ароматомъ юности звенящая, — тепло и радостно становилось старику, билось съ гордостью отцовское сердце, и умиленіемъ свтились глаза… Отъ жены онъ скрывалъ свои чувства. При жен хмурился онъ и ворчалъ на дочь, но внутренно весь наливался свтлой печалью, нжной печалью гордости и красоты, и въ молчаніи дочь благословлялъ…
— Я вечеромъ зайду за чемоданомъ, — сказала Наталья Павловна. — А если не успю, такъ ужъ завтра
— У тебя тамъ, часомъ, не кпижки запрещенныя? — съ тревогой спросила Арина Петровна. — Ужъ врно прокламаціи… Лучше бы ты ихъ въ другое мсто куда…
Наталья холодно, съ выраженіемъ брезгливости, посмотрла на мать…
— Чутье у васъ ничего себ,- сказала она:- какъ у сыщика… Ворочемъ, прокламацій нтъ… — И звонко разсмялась:- даю вамъ слово, что ни одной прокламаціи въ чемодан нтъ. Будьте спокойны.