Крушение
Шрифт:
— Предлагаю ко мне, — сказал он. — Выпьем за встречу. Я в «Болгарии».
— А меня пустят? Я не стану шокировать тебя и тамошнее блестящее общество? Лучший отель!
— Идем, идем! Проведу тебя по старой дружбе. — И он повел Андрея в обратном направлении, к царскому дворцу. — А ты где остановился? Не в Подуэнях[36], случаем, — вечным железнодорожным пассажиром?
— Обижаешь. — Андрей усмехнулся. — Я пролетарий, зарабатываю на хлеб этими двумя, — он протянул мозолистые, в незаживших ссадинах, ладони. — И сам себе удивляюсь: нынче выгодней стать убийцей, вором, тайным агентом — кем угодно!
Они миновали царский дворец — длинный, двухэтажный, на
— Хочу спросить, — остановился Белопольский. — Ты, случаем, ничего не знаешь о членах моего семейства?
— Я уже говорил тебе о деде: он остался в Крыму, а теперь вернулся в Петроград. — Глеб вопросительно посмотрел на Андрея, тот кивнул безразлично, и Глеб продолжил, словно после раздумья и внутренней борьбы: — Я видел и его подпись под одним из обращений к солдатам и офицерам врангелевской армии.
— Может, он и прав, — дед, — задумчиво сказал вдруг Белопольский.
Калентьев посмотрел на него с удивлением...
— Думаешь, все русские — те, что привел Врангель, и те, что прибежали сюда после Одессы, Новороссийска, — одинаковые? И страдают одинаково, и верят одинаково, и одинаково молятся за Россию? Как бы не так!
— Господь не допустит гибели России, — сказал Калентьев.
— Не допустит? — с усмешкой посмотрел на него Андрей. Ну будет уж, Калентьев... Или как тебя там — на самом деле?
— О чем ты?
— Бог уже допустил... Рассчитывали, большевиков можно победить? Нет! А Россия, как вы изволили только что выразиться, погибнуть не может. Следовательно, и победить ее нельзя. Невозможно. Нам с вами. И тысячам таких же изгоев. Ибо: там страна. С ними. Не с нами, Калентьев.
— С такими идеями вам и к большевикам отправиться не страшно.
— Нет, Калентьев, страшно. Точно вы выразились — очень страшно. От меня осталось лишь полчеловека. Другую съели господа Корниловы, Деникины, Врангели. А зачем большевикам получеловеки? Обрубки?! Нет, такие, как мы, России не нужны. Наше дело плохо, Калентьев. Как вы, вероятно, убедились, в беженском раю никто не хочет сентиментальничать. Все ножами да зубами работают — только успевай обороняться.
— Оставим эту тему.
— Оставим, — согласился князь. — И мои подозрения тоже.
— Какие подозрения?
— В отношении тебя.
— И в чем ты меня подозревал?
— Какая теперь-то разница?! На тебе по-прежнему русская воинская форма... Считаем, вопрос снят.
— Как будет угодно. Готов ответить на любой твой вопрос.
— Благодарю. Но вопросов не будет... Никаких...
В маленьком номере Калентьева они выпили несколько рюмок водки, закусили, и Андрей, внутренне расслабившись, подобрел и принялся расспрашивать Глеба о его житье-бытье, об армии и знакомых офицерах.
— Но ты-то, ты-то как здесь оказался? — спросил Калентьев.
— Рассказывать сутки, — отмахнулся Белопольский, в который раз подливая себе и понемногу отхлебывая, но не пьянея.
— А ты в двух словах, — настаивал Калентьев.
— Если в двух — изволь. Но выпьем! — Андрей сделал глоток, лицо его перекосилось, в глазах — ярость: — Все было, все! Нанялся я матросом на вонючую фелюгу. Пиратствовали, контрабанду возили. Чуть не угробили меня там. Потом в Варне околачивался — дела искал. Когда от голода стал пухнуть — тоннель строил в горах. Молот, лом, кирка — ты держал когда-нибудь это в руках, Калентьев? Десять часов? Босиком — никакая обувь острых камней не выдерживает...
— Ты очень изменился, Андрей.
— К лучшему или худшему?
— Очень изменился, — повторил Калентьев, уйдя от ответа.
— Видно, потому, что за короткое время я прожил не одну жизнь, Калентьев. И все эти разные жизни остались во мне. И знаешь, хоть трудно, не хочу ничего, кроме своей артели. Пригласи меня господин Кутепов начальником штаба, откажусь. И это не поза — убеждение. В наше время самое лучшее, когда руки-ноги работают, а голова — свободна. Думать не надо, не хочется, да и не о чем.
— А не хотел бы ты вернуться домой?
— Ты имеешь в виду Россию? Oh, non![37] Там у меня нет дома.
— Сейчас многие возвращаются.
— Для меня это невозможно. Не заслужил.
— Je comprends![38] Могу ли я помочь тебе?
— Можешь. Налей еще и выпьем за нас — таких прежних, героических, доверчивых и глупых. Живых и мертвых.
Они чокнулись и выпили. Калентьев, подумав, решился и сказал:
— А ты можешь помочь мне. Вечером. Только не задавай вопросов.
— Для тебя, мой спаситель? Ты столько раз появлялся в моей жизни, в самые нужные моменты, — приказывай! Я готов даже на аттентат.
— Услуга иного свойства. В семь часов вечера я вновь посещу собор, где мы встретились. У меня rendevous с дамой, которую я не могу компрометировать. А в семь десять, скажем, ты подъезжаешь к западной стене на извозчике, с поднятым верхом. Если я наткнусь на мужа и мне придется бежать, мы побежим вместе. Если все пойдет хорошо, в семь двадцать ты уезжаешь. Договорились?
— Договорились, — согласился. Белопольский. — Давненько не участвовал я в любовных играх. Только учти: пистолета у меня нет, отстреливаться нечем.
— Надеюсь, до стрельбы не дойдет, — беспечно сказал Калентьев.
Опытным разведчиком и знатоком человеческой психологии считал себя фон Перлоф. Но он грубо ошибся, когда, после долгих поисков, нашел в свое время человека для освещения деятельности Евгения Константиновича Климовича. Случилось это еще в конце 1920 года, после оставления Крыма, когда в поле зрения руководителя «Внутренней линии» попал маленький воынский мещанин, старый сотрудник департамента полиции, некто Далин, по кличке «Шарль», одно время работавший на Климовича. Перлоф привез Далина из Парижа и, посулив ему приличное жалованье, подсунул его, будто случайно, прежнему начальнику. Перлоф явно недооценил своего соперника: Климович, быстро разобравшись в ситуации, легко перекупил «Шарля», любящего азартные игры, женщин и вечно нуждающегося в деньгах.