Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
И пока Куфальт, не переводя дыхания, пьет, безграничная печаль наполняет его сердце: ушло, еще целую, но все уже ушло… Все в самом начале, и уже конец. И еще: у детей должен быть отец… его зовут Вилли… пока не выйдет за кого-нибудь замуж… ушло, ушло вместе с поцелуями…
Бедная, скудная земля, вместе с утолением желаний приносящая печаль, планета, едва согретая лучами солнца и уже окаменевающая от ледяного холода… холодный жар, бедный Куфальт…
Ах, как они целуются, обнимаются, часто дышат, мозг пылает, сердце трепещет, перед глазами пляшут огоньки, словно
Хильда вскакивает. Будто железка от магнита отрывается она от него.
Какое-то время оба стоят шатаясь. Она — он чувствует это даже ночью — трогает свои волосы, как делала это вчера на танцплощадке.
— Нет. — Он слышит ее шепот. — Никогда-никогда.
— Я только хотел… — торопливо говорит он.
— Если ты этого хочешь, — произносит она, — тогда нам лучше тут же разойтись. С меня одного раза хватит.
Она вздрагивает. Берет его под руку.
— Пошли. Холодно. Давай немного пройдемся.
Они идут. Нет, она не обиделась, но… от этого никогда не избавиться, думает Куфальт. С нее действительно хватит. Она боится. И говорит:
— Тебе не пора еще домой? Что скажет отец?
— Отец играет в кегли.
Даже в темноте она находит нужную тропинку. Городской парк не такой уж маленький, а она — знает каждую тропинку.
— Нам нужно свернуть влево, там, где все черное-пречерное. Тогда мы выйдем к шалашу.
«Сколько раз она гуляла здесь с другим, — думает Куфальт. — Или с другими. Кто отец — неизвестно, и потому за ребенка никто не платит. И надо же было мне появиться тогда, когда она больше никого не хочет. Всегда мне не везет».
— Тот маленький толстяк, с которым ты был в Рендсбургском трактире, он что, твой друг?
— Брун? Да, — отвечает Куфальт. — Он мой друг.
— Остерегайся его, я слышала, он грабитель и убийца.
— Грабитель и убийца… — сердито говорит Куфальт. — Что ты знаешь об убийцах? Он славный парень.
— А в тюрьме сидел, — упрямится она. — Я это знаю наверняка.
— Ну и что? — спрашивает Куфальт. — Ты считаешь, что это ужасно?
— А это как посмотреть, — заявила она. — Я бы не хотела такого. И безработного тоже не хотела бы. Сам подумай, жить на пособие и целый день терпеть мужика в доме! Да у меня таких могла бы быть целая куча.
— Да, — говорит Куфальт.
Ему показалось, что она еще дальше отстранилась от него. С ней было так хорошо, пока оба молчали, а теперь, когда заговорили, они отдаляются друг от друга.
— Да, — повторяет он.
— Где ты работаешь? — спрашивает она. — Сидишь где-нибудь в бюро или работаешь продавцом?
— Нет, я работаю в газете, — говорит он.
— Вот здорово! — вырывается у нее. — У тебя наверняка много контрамарок. А нельзя нам в ближайшее время сходить в кино?
— Не знаю, — в нерешительности произносит он. — Нужно сначала
— Так ты работаешь в «Вестнике». — Она немного разочарована. — А я думала, в «Друге». Мы всегда выписываем «Друга». Ведь «Друг» гораздо интересней!
— Но ведь вы не читаете «Вестника»?
— Нет, мы его читаем. Но мы привыкли к «Другу». Может быть, «Вестник» стал лучше, — примирительно произносит она. — Я ведь не знаю, мы всегда пробегаем «Вестник» только глазами. Пойдем, вот и шалаш. Может быть, там будет теплее.
— Нет, — говорит он. — Мне хочется домой.
— Ну вот, ты и рассердился! — растерянно восклицает она. — Это из-за того, что я говорила о «Вестнике»? Никогда больше не буду говорить плохого о «Вестнике», обещаю!
— Нет, я устал. Хочется домой, — говорит он.
Они стоят рядышком. На поляне, где притулился маленький шалаш, немного светлее. Он видит ее лицо; ее руки, умоляя, прижимаются к груди.
— Вилли, — произносит она, впервые называя его по имени. — Не обижайся на меня. Пожалуйста, пойдем.
— А я и не обижаюсь, — говорит он, а в его голосе слышится досада. — Но я действительно устал и хочу скорее в постель. Завтра у меня много дел.
Она опускает руки, молчит.
— Тогда иди, — беззвучно шепчет она. — Иди.
Помедлив, он оборачивается, бормоча «спокойной ночи».
— Спокойной ночи, — тихо отвечает она.
А затем:
— Поцелуй меня еще раз, Вилли, пожалуйста.
И вдруг он обнимает ее. О боже, ведь она — женщина, женщина, женщина, которую я желал годами, жена, женщина, грудь, счастье, великое, великое счастье… Устал, назад в комнату, в одинокую постель…
И он обрушивает на нее шквал поцелуев. Дурманит ее водопадом прикосновений — здесь, тут, там. Он бормочет слова, бессвязные, бессмысленные слова.
— О ты, ты снова со мною… ты моя… как я тебя люблю!..
Они шатаются как пьяные. Шалаш близко, скрипит дверца.
Внутри темень, затхлый холод, пропитанный запахом гниющего дерева…
Стало тише. Дыхание успокаивается, они дышат ровно, Хильда тихо плачет. Его голова покоится у нее на коленях. Она гладит его волосы, но думает, вероятно, о других волосах, мягче, светлее, моложе.
В постельке, в полутора километрах отсюда, спит маленький Вилли. Она может пойти к нему, но может ли она остаться у него? Никогда, никогда, сказала она, и пока это так.
— Да не плачь же, — просит он. — Наверняка все в порядке.
Она плачет. А затем шепчет:
Я тебе хоть чуточку нравлюсь, Вилли? Пожалуйста, скажи!
Он ответил, а сам подумал: «Сказать можно что угодно. Только верит ли она сказанному?» Потом они расстались. Свет уличного фонаря падал на ее заплаканное лицо.
Сказать можно что угодно.
Но вот он лежит в постели один: видишь, хорошо лежать в постели одному, среди прохладного гладкого белья, без чужого тепла. Он лежит один, в комнате сумрачно, отсвет уличного фонаря высвечивает стену, на которую он глядит.