Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
— Да нет, она мне не мешает.
— А мне мешает, — с трудом выговаривает господин Фреезе. — Здесь холодно, ужасно холодно. Подбросьте-ка три брикета, нет, лучше пять.
В комнате стоит ящик с брикетами угля, но нет ничего, чем можно ухватить эти черные штуковины. Куфальт оглядывается по сторонам, его осеняет идея, он берет с письменного стола бумажку, по всей видимости рукопись, этой бумажкой он берет брикеты, швыряет их в топку, следом за ними и бумагу… поворачивается и смотрит на Фреезе.
— Ну и хитер, — бормочет
Он сидит, опустив плечи, и выглядит мрачно, этот старик. Из окна на серое старое лицо, на покрасневший лоб, на редкую поросль седых белых волос падает отсвет осеннего луча солнца.
«Заснул, что ли?» — недоумевает Куфальт. Но тот и не думал спать.
— В тюрьме побывали, — произносит он. Знакомый цвет лица. А руки холит, сукин сын, надеется получить приличную работу.
Он мрачно поднимает вверх собственную лапищу и разглядывает ее. Вероятно, он не моет ее неделями, такая она у него грязная.
Фреезе качает головой. Снова смотрит на Куфальта, говоря:
— Все ерунда, юноша, все ерунда. За городским парком течет Трена, за кожевенной фабрикой есть пристань, везде вода, холодная и мокрая. Вам, может быть, еще есть смысл.
— А вам? — едва дыша, обращается Куфальт к этому призраку, пропитанному алкоголем и меланхолией.
— Стар, слишком стар. Когда больше ничего не ждешь, живешь себе дальше, и все… Вы еще чего-то можете ждать, ну и ладно!
Оба молчат.
— Холодно, — говорит старик и, морщась, глядит на печку. — Хватит, все равно не поможет. А как вы попали к Дитриху?
— Он был у меня на квартире.
— И что он вам предлагал?
— Разную работу, двадцать пять процентов доходов ему.
— Дали ему что-нибудь взаймы? — спрашивает Фреезе.
— Нет, — гордо отвечает Куфальт. — Он мне дал взаймы.
— Сколько?
— Двадцатник.
— Крафт! — громко кричит старик. — Крафт!!!
Дверь в переднюю открывается, и через нее просовывается лошадиное лицо.
— Ну, — спрашивает оно.
— Этот молодой человек с завтрашнего утра работает у нас, подписка и объявления. Ставка обычная. Если он не даст шести подписчиков в день, уволим. А пока уволим Дитриха.
— Но… — начал было Крафт.
— Уволим Дитриха, дает взаймы! — внушительно говорит Фреезе. И добавляет: — Вон!
И господин Крафт выходит вон.
— Значит, завтра утром в девять, — бросает господин Фреезе. — Но я вам сразу скажу, это бессмысленно. Вы никогда не сделаете шести, и я вас выставлю, а тогда вода… — Он сидит, наверняка он видит, видит ее. — Вода, — бормочет он. — Серая, холодная, мокрая. Вода… Мокрая… — морщась, повторяет он.
На сей раз он наливает себе рюмку коньяка. Кривится, когда пьет. Затем внятно говорит: — А как быть с двадцатью марками Дитриха? У него еще есть долги. Оплатите их сразу.
— Но… — начал было Куфальт.
— Ну вот, — говорит старик. — Боитесь, не на что
— Всего хорошего! — отвечает Куфальт, и, уже стоя в дверях, еще раз слышит «вода», и видит серое оплывшее лицо, грязные седые волосы, видит этого вурдалака с бутылкой водки…
— Вода, — повторяет тот.
— Тебе понравился малыш? — спросила она.
— Очень, очень, — торопливо ответил он.
— Его зовут Вилли. Вильгельм.
— Меня тоже так зовут.
— Да, я знаю.
Ночь была темная. Над голыми деревьями городского парка нависло беззвездное небо. Сначала они шли рядом по освещенным улицам, затем, переходя шоссе, взялись под руки, потом, обнявшись, шли по пустынному городскому парку. Так они дошли до скамейки, вокруг которой росли молодые сосны. Ветер шумел над ними, шумел где-то далеко. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, было тепло.
Он видел ее лицо, от которого словно исходило сияние, темнели бархатом впадины глаз, и из этой темноты пробивался наружу яркий свет.
— У детей должен быть отец, — сказала она.
— Я тоже долго жил один, — произнес он, прижавшись головой к ее плечу. Было мягко. Она притянула его к себе ближе, и его рука легла ей на грудь.
— А я и подавно! — произнесла она. — Когда случилась эта история с ребенком и все пялили на меня глаза, я вдруг стала дрянью, отец постоянно бил меня, а мать вечно плакала…
Она погрузилась в собственные мысли.
— А мой отец умер, — сказал он.
— Ах, так было бы лучше! — воскликнула она. — Тогда бы я могла снять комнату и работать для ребенка… а так…
— А почему бы тебе не уехать отсюда? — спросил он. — Ведь ты совершеннолетняя.
— Нет, так нельзя, — убежденно возразила она. — Ведь отец здесь мастер, а до того, как со мной это случилось, он был старшим мастером. И меня здесь все знают! Нет, нет, лучше мне оставаться дома, пока не выйду за кого-нибудь замуж.
Некоторое время царило молчание. Ладонь, прижимавшая его голову к теплой мягкой груди, разжалась. Девушка высвободила другую руку, и вот уже обе ладони подняли его голову, их губы коснулись друг друга, и на сей раз губы девушки не были плотно сжаты. Рот ее полуоткрыт, губы мягкие, кажется, будто от поцелуя они распускаются, как почки.
На секунду губы Хильды отстраняются, она издает звук: удовлетворение, глоток воды после долгой жажды — а затем ее рот словно падает с ночного неба на его губы, пьет, требует, обжигает, становится полным, горячим, нежным…
Ни звука, ни слова, ни ласкового имени. Два страждущих наконец-то утоляют жажду. Тихие бесконечные поцелуи — а в промежутках Куфальт вслушивается в ночной ветер в лесу, сучки со скрипом трутся друг о друга, внезапный ветер кружит осеннюю листву, далеко-далеко слышен гудок автомобиля.