Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
К этому добавились постоянные прошения в дирекцию немедленно уволить убийцу. Показывали раны, якобы им нанесенные. Пропадали деньги — это он их украл. Дыры на спецовке от кислоты — только у него одного была бутылка с кислотой.
И вот в цехе появился Каня. Каня был не просто рабочим, который сколачивал насесты, дирекция имела на Каню какие-то виды, об этом знал весь цех, но какие именно — мнения расходились, однако то, что речь здесь шла о Бруне, было ясно всем.
Появился Каня, и с его появлением сразу наступило затишье, которого так желала дирекция. Обе стороны выжидали. Кем был Каня, только ли просто надсмотрщиком, который должен был докладывать дирекции
— Да, этот за день один насест сделает, — крикнул кто-то, и все засмеялись. Каня тоже засмеялся. До обеда Каня сделал свой первый насест.
— Брак, переделать! — сказал мастер, и Каня скромно улыбнулся.
Все сразу смекнули, что от Кани проку не будет. И уже на следующий день на него не обращали внимания. У стеллажа с гвоздями Вилли Блунк и Эрнст Хольтманн затеяли ссору.
— Ты что это мне на ноги наступаешь?
— Кто кому наступает на ноги? Ты мне или я тебе?
И один наступил другому на ногу.
— Ах ты, вонючий убийца!
— А ты — вонючий бабник!
Блунк проходил по бракоразводному процессу, о котором подробно и грязно рассказывал.
— Эй, Брун!
— Что, Стаху?
— Отпусти Вилли, а то получишь молотком!
— Если хочешь, чтобы я сам заехал тебе молотком!..
— Вонючий убийца!
В ответ раздался звериный рев. В клубок ссорящихся, дерущихся, раздавая удары направо и налево, прыгнул Каня. Рукава его рубахи были засучены, рубашка на груди расстегнута.
— Э-эх! Кто убийца? Ты? Ты тоже? Получай! Еще хочешь? Еще получай! Мотай отсюда, вшивый поляк! (Это относилось к Стаху и свидетельствовало об объективности будущего бригадира.) Кто еще драться? Драться всегда со мной! Ну, ходи сюда, как тебя звать?
В три минуты Каня расшвырял дерущихся в разные стороны. Было предостаточно окровавленных лиц, подбитых глаз. Щеку Стаха пересекала рваная рана, как от удара кастетом, Брун вышел из драки невредимым.
Каня неистовствовал.
— Кто бить — ходить ко мне! Хха! Я всегда бить! Кто убийца — ходить ко мне, я его убивать! Как тебя зовут, вот ты, младенец, я тебя побить. — И спокойнее: — Работай, Брун. Что ты делать, меня учить… Как я работаю — дерьмо! Ты меня учить! Кр-р-репко учить, понимает?!
Такая драка была только раз и больше не повторялась. Стоило возникнуть даже незначительной ссоре или перебранке, как тотчас слышалось наводящее ужас «Хха!» и гремел голос Кани:
— Как ты зовут, собачий сын? Иди ко мне, я тебя бить! — и все стихало. Слово «убийца» исчезло из лексикона рабочих; Каня не скрывал своих симпатий к Бруну.
Каня стал прилежным учеником Бруна, и, пока он был им, царил мир. Может быть, Каня надеялся, что, втянувшись в работу, он обгонит Бруна и по праву станет бригадиром. Но в этом он ошибался. Решала не только физическая сила. Наверняка Каня раза в два-три был сильнее Бруна. Но здесь нужна была прежде всего врожденная ловкость, точный глаз и верная рука.
Пока Брун обучал Каню, они работали рядом. Потом, когда Каня понял, что учиться ему больше нечему, он стал работать в другом конце цеха, объяснив, что мерзнет у окна. Оба называли друг друга по имени — Йозеф и Эмиль — и разговаривали друг с другом в обеденный перерыв, но тон разговора стал прохладней. Брун чувствовал, что Каня постоянно следит за ним, чувствовал, что тот считал каждый сделанный им насест, что Каня старается изо всех сил. и, улыбаясь, он
Нет, перебранок и драк больше не было, но каждый в цехе чувствовал, что затевается что-то пострашнее. Брун тоже чувствовал, что его ненавидят, но не принимал это близко к сердцу. Он полностью положился на Каню и верил ему. Он так и не понял, что Каня пресек нападки против него только для того, чтобы доказать дирекции, что у него есть авторитет, а значит, он способен стать бригадиром. Для Кани вопросом жизни и смерти было перегнать Бруна, он очень хорошо понимал тактику стравливавшего их начальства. Он понимал, что ему нужно помочь себе и сделать это иным способом, чем раньше.
В обед Брун, проглотив свои бутерброды, как обычно, зашел в уборную, чтобы выкурить сигарету. Запершись, он наслаждался куревом, как вдруг услышал за дверью шепоток. Затем застучали удары молотка, а когда он бросился к двери, было уже поздно: ее заколотили гвоздями.
Два или три часа он кричал что было мочи, переводя дух, он слышал, как гудят станки, хлопают приводные ремни и верещат пилорамы. Но никто не отзывался, будто его не слышали. Наконец терпение его иссякло. Всем своим коротким широким телом он навалился на дверь и выломал ее.
Прошел в цех, где, казалось, никто не обращал на него внимания, занял свое рабочее место. Разумеется, его инструмент пропал, мастера нигде нельзя было найти, а когда через час он нашел его в котельной и вернулся с ним в цех, то инструмент аккуратно лежал на прежнем месте. А между тем поступила заявка, что дверь уборной сломана. Утверждениям Бруна никто не придал значения: ему пришлось заплатить за сломанную дверь, его лишили недельного заработка.
Через несколько дней Брун чуть дольше задержался в мастерской. Все уже давно ушли. Когда он шел по темному коридору, соединявшему машинное отделение с вахтерской, сверху, из темного окна, со всего маху, на какой только способна сильная мужская рука, на его правое плечо бросили деревянную чурку: будь у Бруна потоньше кости, они бы сломались. Три или четыре дня он не мог шевельнуть рукой, а когда снова пришел на фабрику, то понадобилось еще две недели, прежде чем он заработал в полную силу.
В течение этих двух недель Каня торжествовал, он снова заговорил с Бруном, и, казалось, все было в порядке.
Но затем все началось сызнова. Наверняка это было делом рук не одного человека. Вероятно, их было много, может быть, все. Это была настоящая травля, в людях проснулся охотничий инстинкт, они всюду травили его.
Он нигде не чувствовал себя в безопасности. Дома, в мастерской, в кино, на улице — везде с ним приключались истории. В его окне били стекла, прохожий, которого он наверняка до того ни разу не видел, сорвал с него шляпу и бросил ее в канаву. В темноте его кололи иголками, у него пропадали рубашки, головка молотка всегда болталась. А когда он возвращался ночью, на ступеньках был лед. Он больше не мог пойти ни в один ресторанчик, холодная стена вражды окружала его. Сейчас ему нужен был бы Куфальт, но его он потерял. Он подумывал о том, чтобы сбежать в Гамбург, в Берлин, где никто его не знал, где он мог затеряться, но был еще шанс у директора, который он не хотел терять, и было честолюбие — не уступить этим молодчикам.