Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
Дверь снова закрывается. Господин Шалойя снова один. Он кладет карандаш. Слушает музыку. По радио передают танцы. Те самые извращенные танцы, которые так вредят народу. Ведь есть же прекрасные крестьянские танцы, но все это вытесняется асфальтовой безвкусицей. И все-таки он слушает ее. Звучит совсем неплохо. Тем не менее это плохо.
Снова раздается стук в дверь. Опять появляется несносный посыльный, осторожно произносит:
— Этот господин утверждает, что вы пригласили его с одиннадцати до часу.
Главный редактор
— У меня так много идей, мне нужно работать, поймите же это! Я не приглашаю посетителей. Выпроводите этого господина.
Дверь снова закрывают. И снова музыка, бумаги, скучные рукописи, написанные не им.
Неужели посыльный придет еще раз? Неужели осмелится прийти? Да, он осмелился. В руках он держит лист бумаги, вероятно, письмо.
— Этот господин не уходит, вы ему написали вот это письмо.
Рассыльный стоит в дверях с письмом в руке. Шалойя пишет. Он резко говорит:
— Подождите секунду, я работаю. — И долго-долго пишет. Затем он кладет карандаш, вздыхает и говорит:
— Ладно, покажите письмо. — Он читает его раз, еще раз, всматривается в подпись. Подписи великих людей можно подделать. Поэтому он рассматривает подпись, а затем говорит:
— Приведите этого господина. Но скажите ему сразу, что у меня есть только одна минута. Мне нужно работать.
Вот Куфальт стоит в секретариате главного редактора перед человеком с белым лицом и темным пробором, который пишет, не глядя на него.
Полчаса назад, находясь в своей комнате, Куфальт сомневался, нужно ли вообще показывать письмо. Но сила действия равна силе противодействия. Раз написал, дружок, действуй.
— Итак, что вам угодно? — спрашивает Шалойя, продолжая писать.
— Я вам подробно рассказал об этом в моем первом письме, — запинаясь, отвечает Куфальт.
Главный редактор поднимает голову. Он улыбается.
— У меня столько разных идей в голове, — произносит он. — Сотни людей приходят ко мне, прося о помощи. Я известен всей стране. Итак, что вам угодно?
— Место, — произносит Куфальт. — Какую-нибудь работу. Все равно какую. — И, понизив голос, добавляет: — Я же ведь вам писал, что был судим, ничего не могу найти. Я думал, что именно вы…
Собственно говоря, это правильное обращение к великому человеку: «Именно вы», но с другой стороны он понимает, что бывают случаи, с которыми он еще не встречался.
И потому он говорит:
— Десятки бывших заключенных приходят ко мне, прося о помощи, говорю вам, десятки, десятки.
Он перестал писать и с холодной любезностью смотрит на Куфальта.
Куфальт стоит и ждет.
— Да, — говорит великий человек и повторяет: — Да.
Куфальт все еще не знает, что ему сказать. И продолжает ждать.
— Видите, — произносит великий человек. — Мне нужно работать, я олицетворяю народ, простой народ, вы понимаете? Землю и пот, вы понимаете?
— Да, — терпеливо отвечает Куфальт.
— Мне
— Да, — повторяет Куфальт.
Главный редактор смотрит на просителя так, будто уже все сказано. Но Куфальт считает, что ничего не сказано, что не нужно было вызывать его от одиннадцати до часу и говорить ему, что имеешь профессию, — у него-то профессии нет.
И он продолжает стоять.
— Знаете что, — говорит господин Шалойя. — Может, вы еще как-нибудь зайдете. Я вам уже сказал, мне очень вас жаль, жаль вашей несчастной судьбы. Директор тюрьмы передал мне отличную характеристику.
Значит, все-таки он снова обрел дар воспоминаний, несмотря на тысячу идей, которые вертятся у него в голове. И Куфальт делает еще одну попытку.
— Немного работы, — говорит он. — Час, два в день. — И для приманки добавляет: — У меня есть пишущая машинка.
У его собеседника огорченный вид.
— М-да, я в самом деле не знаю, — с запинкой произносит он, — я ведь живу только работой. Может, вы переговорите с нашим управляющим.
— Вы могли бы порекомендовать меня вашему управляющему? — спрашивает Куфальт.
— Но, дорогой мой, — произносит тот, — я ведь вас совершенно не знаю!
— Но вы ведь говорили с господином директором тюрьмы!
— Директор тюрьмы, — произносит главный редактор и неожиданно выказывает сметку, — конечно же, рекомендует всех своих бывших заключенных, чтобы избавить себя от лишних хлопот.
— Но зачем вы тогда вызвали меня сюда? — спрашивает Куфальт.
— Знаете, — восклицает великий человек, которого осеняет мысль. — У нас есть фонд, я дам вам записку в кассу на три марки, а вы обещайте мне, что никогда больше не придете.
Куфальт на мгновение замирает. Он все понял. Неожиданно он говорит, и голос у него отнюдь не застенчивый:
— Вы живете на Доттиштрассе, господин Шалойя, в особняке?
— Да, — отвечает сбитый с толку главный редактор.
— Вот и хорошо, — произносит Куфальт. — Это то, что надо. А редакция закрывается в шесть?
— А в чем дело? — спрашивает тот.
— Да темно будет, — говорит Куфальт и смеется. И, смеясь, выходит из кабинета.
А в кабинете остается напуганный редактор.
Недолго звучал смех, с которым Куфальт вышел из кабинета. Конечно, в шесть часов вечера на Доттиштрассе темно, и, конечно, было очень приятно сознавать, что господин Шалойя, возвращаясь домой, будет испытывать страх, может быть, его будет сопровождать редактор или наборщик. Только какой от этого прок! Четыреста тридцать марок не такие большие деньги, можно легко подсчитать, когда они кончатся. Ну да ладно, он зайдет к шести священникам, адреса которых он прочитал, стоя у окошка вахтера, только из этого ничего путного не выйдет!