Кто укокошил натурщика? (сборник)
Шрифт:
Из тумана проявилось одинокое дерево – сосна, скрюченная так, будто некий гигант пытался завязать ее в узел, – и вскоре растворилось в тумане же за кормой «Таврии».
Минут через пять осторожного передвижения автомобиль оказался перед развилкой дорог. Кий Арнольдович поехал наугад по правой.
Ещё через несколько минут въехали в ботаническую колоннаду – похоже, лесок – и вскоре оказались на полянке, где дорога и заканчивалась. Судя по чёрно-сивой арене, оставшейся от костра, пустым консервным банкам, пластиковым бутылкам и висящему на ветке презервативу, по этой дороге какие-то жлобы ездили в лесок на пикники. Пришлось разворачиваться и ползти обратно к развилке...
Левая дорога, не сочтите за тавтологию, заворачивала всё влево и, пересекшись с другой грунтовкой, в конце концов уткнулась в развалины хаты-мазанки, давно заброшенной и обросшей непроходимыми дикими кустами. Тоже тупик.
Вернулись к попавшемуся недавно перекрестку и свернули направо... Эта грунтовка тоже кренилась влево, но вскоре, слившись с другой, выпрямилась...
Грунтовые дороги виляли, петляли, пересекались, сливались, расходились, образовывая какой-то адский лабиринт, и Кий Сало с мулаткой Милославой, похоже, в этом лабиринте заплутали. Отсутствие компаса и каких-либо ориентиров совершенно сбивало с панталыку: в какой стороне трасса, в какой стороне Харьков, в какой стороне что?
В процессе их блуждания в тумане совсем стемнело.
В очередной раз попетляв по кружевам грунтовых дорог и вновь оказавшись у знакомого дерева, Кий Арнольдович зыркнул на наручные часы и свистнул: одиннадцатый час вечера! А он предполагал быть дома в полдевятого, максимум в девять! И перед пассажиркой неудобно – подбросил, называется. И как это он мог съехать с трассы и заехать в такую глушь?! А теперь кружится и виляет в окрестностях этой скрюченной сосны, будто нечистая сила его водит кругами...
Развернув в который раз «Таврию», поехал искать путь, по которому еще не ездил. Нашёл, но и тот, попетляв и пересекшись с другими, вернул их к уже изрядно надоевшей сосне.
Столько времени потрачено, бензина сожжено, а толку никакого!
Милослава вздохнула:
– Нас будто кто-нибудь морочит, нас будто кто-то ввёл в обман... Нам лучше не блуждать здесь ночью, а ждать, пока пройдет туман.
Кий Арнольдович согласился: лучше ждать, чем без пользы тратить топливо.
– Так, так, так... Мужчина и девушка вынуждены заночевать вместе... Кажется, наклёвывается эротика... – предполагает внутренний голос автора.
– Нет, эротики здесь не будет, к сожалению, – возражает автор.– Я не ханжа, ничего против эротики не имею, даже наоборот, я бы с большим удовольствием вогнал бы в эту историю чувственную сексуальную сцену, но... Я-то своего героя знаю: он вовсе не оголтелый бабник, коварный соблазнитель, совращающий всех девушек, попадающихся на его пути, и изменяющий законной супруге направо и налево; вовсе нет... Да и к тому же между ним и Милославой не возникло никакого страстного влечения. Невинное общение случайно оказавшихся рядом интеллигентных людей и не более того, без всякой чувственности.
– Жаль. Люблю эротику,– признаётся внутренний голос.
– Да кто ж не любит,– поддакивает автор.– Но – нет.
Итак, они припарковались у скрюченного дерева и решили ждать. Кий Сало в очередной раз вышел «отлить», на этот раз не в кустики, а просто в туман, который был визуально плотнее кустиков.
Вернувшись после этого к «Таврии», которая светом фар указывала своё местопребывание в размашистой тьме, наш герой увидел, что его пассажирка царапает на грунте полосу сухой веткой и что-то бормочет. Спросил, что она делает, а Милослава поднесла к выпуклым губкам какаовый пальчик, дескать, тихо вы, и продолжила чертить и бормотать.
Колдует, что ли, подумал Кий Арнольдович.
Она очертила вокруг автомобиля неровный круг диаметром метров двенадцать, а затем ответила водителю, что эта их невозможность найти верную дорогу похожа на воздействие каких-то злых сил и она на всякий случай отгородилась от злых сил специальным заклинанием-молитвой. Он ухмыльнулся: неужели она действительно верит в такую мистику; сам-то он, хоть и помянул мысленно нечистую силу, был уверен, что вся причина в тумане. Она ответила, дескать, веришь или не веришь, а лучше подстраховаться, хуже от этого не будет. Он спросил: а откуда она знает такие заклинания. Она ответила, что её родной дедушка Панько, что жил на хуторе близ Мерефы, но недавно, увы, умер, был знахарем, или, как раньше говорили, ведьмаком, характерником; вот он-то и обучил свою «чорняву онуку» кое-каким заклинаниям; конечно, он был дедом не по отцовской, африканской линии, а по материнской, украинской.
***
Затем в ожидании, когда прояснится, они сидели в автомобиле и трепались о том, о сём.
Милослава рассказывала, что её родной папа живёт в Нигерии, где возглавляет какое-то крупное предприятие, а мама здесь, в Харькове, с другим мужем, отчимом Милославы, шведом по национальности, но не из тех шведов, что живут в Швеции, а из тех, что с начала XVIII века живут на Украине, забыли шведский язык и практически не отличаются от украинцев. Да и сама она, Милослава, живёт в Харькове, а в Старом Салтове была в гостях у подружки, да, той, блондинки. Что она (не блондинка, а Милослава) служит в милиции, и жених ее тоже. Что жених, по имени Остап, не мулат, но тоже,
А Кий Арнольдович рассказывал ей о своем начатом, но незаконченном эссе, о первых харьковских прозаиках-фантастах периода романтизма: об Алексее Перовском, Оресте Сомове, Григории Квитке-Основьяненко.
Увлёкшись, рассказал также о том, что оный Алексей Перовский, он же Антоний Погорельский, будучи попечителем Харьковского учебного округа, вместе с десятилетним племянником Алёшей Толстым, для которого он сочинит позже повесть «Чёрная курица», в 1827 году гостили в Веймаре у великого Гёте (пожалуй, А.К. Толстой – единственный русский писатель, сидевший, в полном смысле слова, на коленях у автора «Фауста»). И о том, что в 1827 же году великому Гёте было присвоено звание почётного члена учёного совета Харьковского университета, о чём, видимо, и сообщил ему Перовский при личной встрече. И о том, что это звание было присвоено автору «Фауста», не только писателю, но и учёному, за его активное, хоть и заочное участие в основании оного вуза. И о том, что ещё в 1803 году по просьбе тогдашнего попечителя Харьковского учебного округа графа Северина Осиповича Потоцкого Гёте занялся подбором преподавательских кадров для будущего университета. И о том, что именно по рекомендации Гёте в Харьков переселились и стали преподавать в новооткрытом вузе немецкие профессоры Теодор Пильгер, Людвиг Шнауберт и Иоганн Шад. И о том, что ещё граф Северин Потоцкий ходатайствовал перед петербургскими начальниками о присвоении Гёте оного почётного звания, но тогда власти отказали, посчитав, видимо, автора «Фауста» для этого недостаточно благонадёжным. И о том, что в 1816 году в неблагонадёжности, вольнодумстве, распространении «крамольных» идей о необходимости демократии и соблюдения прав человека был обвинён протеже Гёте – профессор Иоганн Шад, объявлен персоной нон грата и выслан не только из Харькова, но и вообще из Российской империи, а его труды были сожжены во дворе университета. И о том, что профессор Шад был любимым преподавателем харьковского студента Николая Григорьевича Белоусова, впоследствии – профессора и ректора Нежинской гимназии высших наук (это о Белоусове нежинский гимназист Николай Гоголь писал своему приятелю Герасиму Высоцкому следующее: «Я не знаю, можно ли достойно выхвалить этого редкого человека. Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров. И, признаюсь, ежели бы не он, то у меня недостало бы терпения здесь окончить курс»). И о том, что в 1827 году по доносу «профессоров-школяров» против Белоусова было заведено «Дело о вольнодумстве», где ему, в частности, инкриминировалось, дескать, в своих лекциях он придерживается «крамольных» взглядов опального профессора Иоганна Шада. И о том, что по приказу Николая Первого Белоусов был выслан из Нежина в Харьков под надзор полиции, а любимый ученик этого харьковчанина, гимназист Гоголь, в связи с этим был лишён кандидатской степени. И о том, что Алексей Перовский, вернувшись после общения с Гёте из Веймара в Харьков, в связи с «Делом о вольнодумстве» подал в отставку с поста попечителя Харьковского учебного округа, ибо именно к этому округу относилась Нежинская гимназия и Перовский был непосредственным начальником «вольнодумца» Белоусова. И о том, что лекции «неблагонадежного» профессора Иоганна Шада слушал, наверно, и харьковский студент Орест Сомов. И о том, что переселившийся в 1817 году из Харькова в Петербург Сомов – прозаик, поэт, критик, издатель, теоретик русского романтизма – сотрудничал с А.С. Пушкиным, пока эти два романтика не рассорились на почве финансовых вопросов. И о том, что в 1829 году Сомов ввёл двадцатилетнего провинциала Гоголя в общество столичных литераторов, познакомив его с В.А. Жуковским и П.А. Плетнёвым, а те – с А.С. Пушкиным. И о том, что Гоголь, внук харьковского почтмейстера, общался и переписывался с рядом харьковчан, в том числе с писателем Г. Квиткой-Основьяненко, этнографом и главой Харьковского кружка романтиков И. Срезневским, историком В. Пассеком. И о том, что польский поэт-романтик и друг Пушкина Адам Мицкевич неоднократно бывал в Харькове, общался с харьковскими романтиками, в том числе с Петром Петровичем Гулаком-Артемовским, профессором Харьковского университета, одним из основоположников новой украинской литературы, сделавшим первые переводы сочинений Гёте и Мицкевича на украинский язык (Гоголь позаимствовал в сочинениях этого харьковского профессора цитату и имена главных героев для первой повести «Вечеров на хуторе...» – «Сорочинская ярмарка»), а родной брат Адама Мицкевича, Александр, почти двадцать лет преподавал в Харьковском университете римское право. И о том, что поэт Альфонс Осипович Валицкий, тоже профессор Харьковского университета периода романтизма, перевёл «Фауста» Гёте на польский...
Тут наш герой взглянул на Милославу, которая, как он думал, его внимательно слушала, и увидел, что девушка сладко спит, склонив к стеклу угольные кудряшки. Убаюкал нудной лекцией, самокритично подумал Кий Арнольдович.
И сам он зевнул, прикрыв рот ладонью. И его веки стали слипаться. А туман-то еще более сгустился, будто мы в батискафе, плывущем в молоке, подумал наш герой.
И вдруг ему показалось, что в освещенном фарами тумане промелькнула чёрная тень. Всматриваясь в белизну, Кий Сало немного опустил стекло и прислушался.